Бедные люди - Федор Достоевский Страница 17

М. Д.

Июля 8-го.

Милостивая государыня моя, Варвара Алексеевна!

Книжку вашу, полученную мною 6-го сего месяца, спешувозвратить вам и вместе с тем спешу в сем письме моем объясниться с вами.Дурно, маточка, дурно то, что вы меня в такую крайность поставили. Позвольте,маточка: всякое состояние определено всевышним на долю человеческую. Томуопределено быть в генеральских эполетах, этому служить титулярным советником;такому-то повелевать, а такому-то безропотно и в страхе повиноваться. Это ужепо способности человека рассчитано; иной на одно способен, а другой на другое,а способности устроены самим богом. Состою я уже около тридцати лет на службе;служу безукоризненно, поведения трезвого, в беспорядках никогда не замечен. Какгражданин, считаю себя, собственным сознанием моим, как имеющего своинедостатки, но вместе с тем и добродетели. Уважаем начальством, и сами егопревосходительство мною довольны; и хотя еще они доселе не оказывали мнеособенных знаков благорасположения, но я знаю, что они довольны. Дожил до седыхволос; греха за собою большого не знаю. Конечно, кто же в малом не грешен?Всякий грешен, и даже вы грешны, маточка! Но в больших проступках ипродерзостях никогда не замечен, чтобы этак против постановлений что-нибудь илив нарушении общественного спокойствия, в этом я никогда не замечен, этого небыло; даже крестик выходил – ну да уж что! Все это вы по совести должны бы былизнать, маточка, и он должен бы был знать; уж как взялся описывать, так долженбы был все знать. Нет, я этого не ожидал от вас, маточка; нет, Варенька! Вот отвас-то именно такого и не ожидал.

Как! Так после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочкесвоем, – каков уж он там ни есть, – жить, водой не замутя, по пословице, никогоне трогая, зная страх божий да себя самого, чтобы и тебя не затронули, чтобы ив твою конуру не пробрались да не подсмотрели – что, дескать, как ты себе тампо-домашнему, что вот есть ли, например, у тебя жилетка хорошая, водится ли утебя что следует из нижнего платья; есть ли сапоги, да и чем подбиты они; чтоешь, что пьешь, что переписываешь?.. Да и что же тут такого, маточка, что вотхоть бы и я, где мостовая плоховата, пройду иной раз на цыпочках, что я сапогиберегу! Зачем писать про другого, что вот-де он иной раз нуждается, что чаю непьет? А точно все и должны уж так непременно чай пить! Да разве я смотрю в роткаждому, что, дескать, какой он там кусок жует? Кого же я обижал таким образом?Нет, маточка, зачем же других обижать, когда тебя не затрогивают!ну, и вот вампример, Варвара Алексеевна, вот что значит оно: служишь-служишь, ревностно,усердно, – чего! – и начальство само тебя уважает (уж как бы там ни было, авсе-таки уважает), – и вот кто-нибудь под самым носом твоим, безо всякойвидимой причины, ни с того ни с сего, испечет тебе пасквиль. Конечно, правда,иногда сошьешь себе что-нибудь новое, – радуешься, не спишь, а радуешься,сапоги новые, например, с таким сладострастием надеваешь – это правда, яощущал, потому что приятно видеть свою ногу в тонком щегольском сапоге, – этоверно описано! Но я все-таки истинно удивляюсь, как Федор-то Федорович безвнимания книжку такую пропустили и за себя не вступились. Правда, что он ещемолодой сановник, и любит подчас покричать; но отчего же и не покричать? Отчегоже и не распечь, коли нужно нашего брата распечь. Ну да положим и так,например, для тона распечь – ну и для тона можно; нужно приучать; нужноострастку давать; потому что – между нами будь это, Варенька, – наш брат ничегобез острастки не сделает, всякий норовит только где-нибудь числиться, что вот,дескать, я там-то и там-то, а от дела-то бочком да стороночкой. А так какразные чины бывают и каждый чин требует совершенно соответственной по чинураспеканции, то естественно, что после этого и тон распеканции выходитразночинный, – это в порядке вещей! Да ведь на том и свет стоит, маточка, чтовсе мы один перед другим тону задаем, что всяк из нас один другого распекает.Без этой предосторожности и свет бы не стоял и порядка бы не было. Истинноудивляюсь, как Федор Федорович такую обиду пропустили без внимания!

И для чего же такое писать? И для чего оно нужно? Что, мнеза это шинель кто-нибудь из читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новыекупит? Нет, Варенька, прочтет да еще продолжения потребует. Прячешься иногда,прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать – кудабы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни естьна свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейнаяжизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено!Да тут и на улицу нельзя показаться будет; ведь тут это все так доказано, чтонашего брата по одной походке узнаешь теперь. Ну, добро бы он под концом-тохоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после тогопункта, как ему бумажки на голову сыпали: что вот, дескать, при всем этом онбыл добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей незаслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никомузла не желал, верил в бога и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременноумер) – оплаканный. А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, асделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавшиподробнее об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысилчином и дал бы хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это было:зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы, и канцеляристы-товарищивсе бы ни с чем и остались. Я бы, например, так сделал; а то что тут у негоособенного, что у него тут хорошего? Так, пустой какой-то пример извседневного, подлого быта. Да и как вы-то решились мне такую книжку прислать,родная моя. Да ведь это злонамеренная книжка, Варенька; это простонеправдоподобно, потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник. Даведь после такого надо жаловаться, Варенька, формально жаловаться.

Покорнейший слуга ваш Макар Девушкин.

Июля 27-го.

Милостивый государь, Макар Алексеевич!

Последние происшествия и письма ваши испугали, поразили меняи повергли в недоумение, а рассказы Федоры объяснили мне все. Но зачем же былотак отчаиваться и вдруг упасть в такую бездну, в какую вы упали, МакарАлексеевич? Ваши объяснения вовсе не удовольствовали меня. Видите ли, была ли яправа, когда настаивала взять то выгодное место, которое мне предлагали? К томуже и последнее мое приключение пугает меня не на шутку. Вы говорите, что любовьваша ко мне заставила вас таиться от меня. Я и тогда уже видела, что многимобязана вам, когда вы уверяли, что издерживаете на меня только запасные деньгисвои, которые, как говорили, у вас в ломбарде на всякий случай лежали. Теперьже, когда я узнала, что у вас вовсе не было никаких денег, что вы, случайноузнавши о моем бедственном положении и тронувшись им, решились издержать своежалованье, забрав его вперед, и продали даже свое платье, когда я больна была,– теперь я, открытием всего этого, поставлена в такое мучительное положение, чтодо сих пор не знаю, как принять все это и что думать об этом. Ах! МакарАлексеевич! вы должны были остановиться на первых благодеяниях своих, внушенныхвам состраданием и родственною любовью, а не расточать деньги впоследствии наненужное. Вы изменили дружбе нашей, Макар Алексеевич, потому что не былиоткровенны со мною, и теперь, когда я вижу, что ваше последнее пошло мне нанаряды, на конфекты, на прогулки, на театр и на книги, – то за все это я теперьдорого плачу сожалением о своей непростительной ветрености (ибо я принимала отвас все, не заботясь о вас самих); и все то, чем вы хотели доставить мнеудовольствие, обратилось теперь в горе для меня и оставило по себе однобесполезное сожаление. Я заметила вашу тоску в последнее время, и хотя саматоскливо ожидала чего-то, но то, что случилось теперь, мне и в ум не входило.Как! вы до такой уже степени могли упасть духом, Макар Алексеевич! Но чтотеперь о вас подумают, что теперь скажут о вас все, кто вас знает? Вы, которогоя и все уважали за доброту души, скромность и благоразумие, вы теперь вдругвпали в такой отвратительный порок, в котором, кажется, никогда не былизамечены прежде. Что со мною было, когда Федора рассказала мне, что вас нашлина улице в нетрезвом виде и привезли на квартиру с полицией! Я остолбенела отизумления, хотя и ожидала чего-то необыкновенного, потому что вы четыре дняпропадали. Но подумали ли вы, Макар Алексеевич, что скажут ваши начальники,когда узнают настоящую причину вашего отсутствия? Вы говорите, что над вамисмеются все; что все узнали о нашей связи и что и меня упоминают в насмешкахсвоих соседи ваши. Не обращайте внимания на это, Макар Алексеевич, и ради богауспокойтесь. Меня пугает еще ваша история с этими офицерами; я об ней темнослышала. Растолкуйте мне, что это все значит? Пишете вы, что боялись открытьсямне, боялись потерять вашим признанием мою дружбу, что были в отчаянии, незная, чем помочь мне в моей болезни, что продали все, чтобы поддержать меня ине пускать в больницу, что задолжали сколько возможно задолжать, и имеетекаждый день неприятности с хозяйкой, – но, скрывая все это от меня, вы выбралихудшее. Но ведь теперь же я все узнала. Вы совестились заставить менясознаться, что я была причиною вашего несчастного положения, а теперь вдвоеболее принесли мне горя своим поведением. Все это меня поразило, МакарАлексеевич. Ах, друг мой! несчастие заразительная болезнь. Несчастным и беднымнужно сторониться друг от друга, чтоб еще более не заразиться. Я принесла вамтакие несчастия, которых вы и не испытывали прежде в вашей скромной иуединенной жизни. Все это мучит и убивает меня.