Хроника времен Карла IX - Проспер Мериме Страница 17

Сила, смерть, кровь Господня спасли вас и избавили от ада… Так, освободили вас от первородного греха — согласен. Но берегитесь, как бы сатана снова не уловил вас. А я говорю вам: «Circuit quaerens, quem devoret» {57}.

О братья дорогие, сатана такой фехтовальщик, что даст вперед несколько очков Гран-Жану, Жану Пти и Англичанину, и, верно я вам говорю, крепки его нападения на нас.

Ибо, едва мы сменяем детские платьица на штаны, едва, хочу сказать я, достигаем мы возраста, когда можем подвергнуться смертному греху, как мессир сатана зовет нас на жизненный Пре-о-Клер. Оружие, что мы с собой приносим, — Божественные таинства; им же принесен целый арсенал: это — наши прегрешения, наступательное и вместе с тем оборонительное оружие.

Ясно вижу, как выходит он на место поединка: Чревоугодие у него на чреве вместо панциря; Леность служит ему шпорами; у пояса находится Любострастие, опасная шпага; Зависть — его кинжал; как латник — стальную каску носит он на голове Гордость; в кармане хранит он Скупость, чтобы пользоваться ею в случае надобности; что же касается Гнева с оскорблениями и всем, что за этим следует, он держит их в своем рту, из чего вы можете видеть, что он вооружен до зубов.

После того как Господь Бог даст знак к началу, сатана не обращается к вам, как воспитанный дуэлянт, со словами: «Сударь мой, встали ли вы в позицию?» — нет, он, не предупреждая, очертя голову накидывается на христианина. Христианин, заметив, что ему грозит удар в живот от Чревоугодия, отражает его посредством Поста.

Здесь проповедник отстегнул распятие и для большей вразумительности принялся им фехтовать, делая выпады, воспроизводя парады, словно учитель фехтования, который рапирой захотел бы продемонстрировать опасные удары.

— Сатана, после ретировки, делает большой выпад посредством Гнева; затем, отклонив ваше внимание притворной атакой с помощью Лицемерия, он наносит вам удар в четвертой позиции Гордостью. Христианин сначала прикрывается Терпением, потом отвечает на Гордость ударом Смирения. Сатана в раздражении колет его сначала Любострастием, но, видя, что нападение его отпарировано Умерщвлением плоти, очертя голову бросается на противника, давая ему подножку Леностью и подкалывая кинжалом Зависти и в то же время стараясь в сердце его вселить Скупость. Тогда-то нужно ему иметь крепкие ноги и зоркие глаза. Посредством Труда можно обезвредить подножку Лености, от уколов Зависти защититься Любовью к ближнему (весьма затруднительная оборона, братья мои); что же касается ударов Скупости, только Милосердие может их предотвратить.

Но, братья мои, есть между вами такие люди, которые, будучи атакованы всеми способами и по всем правилам, могли бы найти всегда готовый отпор для нападения врага? Не одного единоборца вижу я повергнутым на землю, и тогда, если он не прибегнет спешно к Сокрушению сердечному, он погиб; последним же этим средством следует пользоваться скорее до того, как наступила надобность, чем после. Вы, придворные господа, думаете, что произнести «грешен» не много возьмет времени. Увы, братья мои, как много бедных умирающих хотят сказать «грешен», и голос у них прерывается на «гре…» и — крак! — вот уж и взял душу черт, — ищи ее, свищи.

Брат Любен еще некоторое время продолжал развивать свое красноречие; и когда он оставил кафедру, какой-то любитель изящного стиля заметил, что в его проповеди, длившейся не больше часа, заключалось тридцать семь острот и бесчисленное количество блестков ума, вроде тех, что я только что приводил. Католики и протестанты одинаково одобряли проповедника, который долго оставался у подножия кафедры, окруженный тесным кругом людей, сошедшихся со всех концов церкви, чтобы принести ему поздравления.

Во время проповеди Мержи несколько раз справлялся, где графиня де Тюржи; брат его тщетно искал ее глазами. Или красавицы графини не было в церкви, или она скрывалась от своих поклонников в каком-нибудь темном углу.

— Хотелось бы мне, — говорил Мержи, выходя, — хотелось бы мне, чтобы все эти люди, пришедшие на эту бессмысленную проповедь, послушали сейчас же какие-нибудь простые наставления наших священнослужителей.

— Вот графиня де Тюржи… — сказал тихонько капитан, пожимая ему руку.

Мержи повернул голову и увидел, как под темным порталом с быстротой молнии прошла богато одетая женщина рука об руку с белокурым молодым человеком, тоненьким, щуплым, с изнеженным лицом, в костюме которого замечалась небрежность, быть может нарочитая. Толпа поспешно и с некоторым ужасом расступилась перед ними. Кавалер этот и был ужасный Коменж.

Мержи едва поспел бросить взгляд на графиню. Он не мог дать себе отчета, каковы черты ее лица, а между тем они произвели на него сильное впечатление; но Коменж ему до смерти не понравился, хотя он не мог понять, почему его возмущало, что такой слабый с виду человек обладает уже такой известностью в разных областях.

«Случись, — подумал он, — что графиня полюбила бы кого-нибудь в этой толпе, гнусный Коменж его убил бы. Он дал клятву убивать всех, кого она полюбит». Невольно он положил руку на рукоятку шпаги, но сейчас же устыдился такого порыва. «В конце концов, какое мне дело? Я не завидую ему за его добычу, которую к тому же я еле видел». Однако мысли эти оставили в нем тягостное впечатление, и все время, покуда они шли от церкви до дома капитана, он хранил молчание.

Ужин уже был накрыт, когда они пришли.

Мержи ел мало и, как только убрали со стола, хотел вернуться в свою гостиницу. Капитан согласился отпустить его, взяв обещание, что на следующий день он окончательно переедет к нему в дом.

Нет надобности говорить, что у своего брата Мержи нашел деньги, лошадь и т. д., кроме того, адрес придворного портного и единственного продавца, где всякий дворянин, желающий понравиться дамам, мог купить перчатки, брыжи «смущение» и башмаки «подъем» или «подъемный мост».

Наконец, когда уже совсем стемнело, он вернулся в свою гостиницу в сопровождении двух лакеев своего брата, вооруженных пистолетами и шпагами, так как в те времена парижские улицы после восьми часов вечера были более опасны, чем в наши дни дорога между Севильей и Гренадой.