Риф, или Там, где разбивается счастье - Эдит Уортон Страница 15

Она упала на стул возле туалетного столика, подперла кулаком подбородок и захохотала.

Ее вспышка не обидела молодого человека; более того, он даже мгновенно успокоился. Рядом с некоторой театральностью ее возмущения и его обида показалась более ничтожной, чем ему представлялось мгновение назад.

Он придвинул стул и сел рядом с ней.

— В конце концов, — добродушно возразил он, — я мог и не говорить, что придержал ваше письмо, и мое признание скорее служит веским доказательством того, что у меня нет никаких недостойных намерений в отношении вас.

Она пожала плечами, но он не дал ей время ответить.

— Мои намерения, — продолжал он с улыбкой, — не были недостойными. Я понял, что вы пережили тяжелые времена у миссис Мюррет и впереди вас ждет мало веселого; и не видел — и до сих пор не вижу — ничего дурного в том, чтобы подарить вам несколько приятных часов между гнетущим прошлым и не слишком радостным будущим. — Он помолчал, затем продолжил тем же тоном дружеского увещевания: — Моя ошибка в том, что я не сказал вам об этом сразу — прямо не попросил дать мне день или два, чтобы я попробовал заставить вас забыть все, что вас тревожит. Я был глуп, что не понял: если бы я представил это вам в таком свете, вы бы просто приняли или отвергли мое предложение, на ваш выбор; но во всяком случае не было бы такого, что вы неверно поняли мои намерения… Намерения! — Он встал, прошелся по комнате и вернулся к ней, все так же неподвижно сидевшей у туалетного столика, подперев ладонями подбородок. — Хотя что за чушь мы говорим о намерениях! Правда в том, что у меня нет никаких намерений: мне просто нравится быть с вами. Возможно, вы не знаете, насколько сильно может быть желание находиться с вами рядом… Я сам был подавлен и растерян; и вы заставили меня забыть о тревогах; и когда узнал, что вы уезжаете… возвращаетесь в безотрадность, от какой страдал я… я не понимал, почему бы нам сперва не провести вместе несколько часов, так что оставил ваше письмо в кармане.

Он видел, как ее лицо смягчается, и неожиданно она расцепила пальцы и подалась к нему:

— Так вы тоже несчастны? О, я не понимала… не представляла! Я думала, у вас всегда было все, чего только не пожелаете!

Дарроу рассмеялся такому своеобразному видению его положения. Он устыдился попытки улучшить отношение к себе, воззвав к ее состраданию, и разозлился на себя за то, что сослался на обстоятельство, которое предпочел бы выкинуть из головы. Но ее сочувственный взгляд обезоружил его; его сердце было полно горечи и смятения; она была рядом с ним, в ее глазах светилось сострадание — он наклонился и поцеловал ее руку.

— Простите… прошу, простите меня, — сказал он.

Она встала и, улыбаясь, покачала головой:

— Не так часто люди стараются доставить мне удовольствие… да еще подряд два дня! Я не забуду, как вы были добры ко мне. У меня будет много времени, чтобы вспоминать об этом. А теперь попрощаемся. Я немедленно должна телеграфировать, что приезжаю.

— Что приезжаете? Значит, я не прощен?

— О, прощены… если это будет вам утешением.

— Нет, очень слабое утешение, если в качестве доказательства прощения вы уезжаете.

Она в задумчивости опустила голову.

— Но я не могу оставаться. Как вы это себе представляете? — вспыхнула она, словно споря с невидимым наблюдателем.

— Почему не можете? Никто не знает, что вы здесь… Никому и не нужно знать.

Она подняла голову, и в их встретившихся взглядах промелькнула одна мысль. Ее взгляд был чист, как взгляд мальчишки.

— Нет, дело не в этом! — воскликнула она почти нетерпеливо. — Дело не в людях, не их я боюсь! Они обо мне никогда не беспокоились… Почему же я должна думать о них?

Ему, как никогда, понравилась ее прямота.

— Нет? Так в чем же? Надеюсь, не во мне?

— Нет, не в вас: вы мне нравитесь. Дело в деньгах! У меня главное всегда в этом. Никогда в жизни не могла позволить себе никакого удовольствия!

— И… это… все? — Он засмеялся, почувствовав облегчение от ее обезоруживающей естественности. — Послушайте, раз уж у нас такой мужской разговор… можете вы доверять мне и в этом?

— Доверять вам? Что вы имеете в виду? Вам лучше не доверять мне! — громко засмеялась она в ответ. — Я, наверное, никогда не буду способна оплатить долг!

Он жестом отмел намек:

— Деньги могут быть главным, но не всем, когда речь идет о друзьях. Разве не может один друг принять небольшую услугу от другого без того, чтобы заглядывать слишком далеко вперед или взвешивать разные варианты? Вопрос целиком в том, что вы думаете обо мне. Если я нравлюсь вам достаточно для того, чтобы провести со мной несколько свободных дней, просто развлекаясь и получая удовольствие и тем самым доставляя удовольствие мне, тогда ударим по рукам. Если не настолько, то тоже ударим по рукам; только мне будет жаль, — закончил он.

— Но мне тоже будет жаль!

Ее обращенное к нему лицо казалось таким маленьким и юным, что Дарроу почувствовал мимолетное раскаяние, мгновенно забытое в волнующем стремлении добиться желаемого.

— Ну так как? — Он стоял, ободряюще глядя на нее с высоты своего роста. Сейчас он отчетливо видел, что его близость действует на нее так, что ему все меньше и меньше необходимо выбирать слова, и он продолжал, больше заботясь о выразительной интонации, нежели о том, что он именно говорит: — С какой стати нам прощаться, если оба сожалеем об этом? Не приведете ли свои доводы? Пусть ничто не помешает вам сказать то, что чувствуете. Не бойтесь обидеть меня!

Она трепетала перед ним, как лист на пересечении встречных струй, который могло унести вперед или отнести назад следующей волной. Затем тряхнула головой каким-то мальчишеским движением, присущим ей в момент эмоционального возбуждения.

— Что я чувствую? Желаете знать, что я чувствую? Что вы даете мне единственный шанс за всю мою жизнь!

Она круто повернулась, упала в стоящее рядом кресло и уронила голову на туалетный столик, спрятав лицо.

Спина, поднятые предплечья, и впадинка между лопаток, проступавшие под складками тонкого летнего платья, напоминали смутные изгибы терракотовой статуэтки юной грации, как бы едва намеченные в глине. Дарроу, глядя на нее, говорил себе, что ее характер, несмотря на всю его кажущуюся твердость, внезапные крайности «собственного мнения», скорее всего, еще не созрел. Он не ожидал, что она так неожиданно согласится на его предложение или что так вот объявит о капитуляции. Сперва он был слегка обескуражен; затем увидел, насколько ее позиция упростила его положение. В ее поведении сказывалась вся нерешительность и неуклюжесть неопытности. Это показывало, что она, в конце концов, еще ребенок; и все, что он мог — что вообще намеревался, — это устроить ей детские каникулы, которые бы ей запомнились.

На мгновение ему показалось, что она плачет; но в следующий миг она уже была на ногах и повернула к нему лицо, которое, должно быть, спрятала, только чтобы скрыть первую вспышку радости.