Новый год в октябре - Андрей Молчанов Страница 14

— Так, — сказал Прошин, поднимаясь. — Значит: гуляй Вася, искупай мои грехи?

К нему медленно подкатывала беспомощная, слепая злоба… Все рушилось!

— Леша, — смягчился Бегунов. — Хорошо. На условное научное руководство я согласен. Но куда ты торопишься? Все впереди. И докторская, и Австралия…

Это привело Прошина в бешенство.

— Ты меня за дурака считаешь? — еле слышно процедил он и, ухватив спинку стула, с силой отпихнул его в сторону. — Оптимизм какой, скажите пожалуйста! Впереди! Знаешь ты, что впереди, как же! Тоже мне, Господь Бог и сонм пророков!

— Ну, не Австралия, так что-нибудь другое, — улыбаясь, сказал Бегунов.

— Ты… — выдохнул Прошин, поджимая губы. — Ты… изгаляешься надо мной. Да?! Осенила… человека благодать! Под старость! Снизошло! Принципиальность. Да чтоб. ..я… еще…

Когда он выходил из кабинета, то неудержимо захотел хлопнуть дверью. Так хлопнуть, чтобы вся штукатурка поосыпалась. Но и это желание осталось неосуществленным: вошедший Михайлов, учтиво наклонив голову и, придержав дверь, пропустил его вперед.

Дверь плавно затворилась. Прошин очутился в «предбаннике» и, чувствуя себя растоптанным, подло обманутым и вообще дураком, состроил кислую улыбочку курьерше, поливавшей цветочки, и вышел вон.

— Тьфу, ты, — вырвалось у него растерянно и бессильно. — Надо же… как.

Он остановился у висевшей в коридоре Доски почета и механически обозрел фотографии передовиков.

Михайлов улыбался во весь рот, и улыбка его показалась Прошину издевательски-злорадной. В лице Лукьянова застыло тоже нечто подобное: какая-то плутоватая ирония…

Рядом с Лукьяновым красовалось изображение его, Прошина. Он уставился на своего двойника взглядом, исполненным безутешной мольбы и скорби, словно делясь горестями и ища поддержки, но напрасно: тот смотрел куда-то вскользь, мимо, и глаза его выражали ледяное равнодушие и презрение.

Пока разогревался двигатель и отпотевали стекла, он сидел, ощущая под пальцами холодную пластмассу руля, и, неопределенно тоскуя, созерцал опустевшую стоянку автомобилей. Рабочий день кончился, институтские корпуса темными глыбами теснились на обнесенном забором пустыре, и лишь лампа над воротами, звеня жестяным колпаком, раскачивалась на ветру, слабо освещая заснеженный пятачок перед КПП.

В машине потеплело, но уезжать он не спешил. Собственно, он и не знал, куда уезжать. Домой? Не хотелось. Развлечься? Но, во-первых, чем и, во-вторых, — где? А потом что-что, но развлекаться он не умел. И тут кольнуло: если позвонить Ирине? Прямо сейчас.

Позвонить, подъехать, встретиться…

Позвонить Прошин решил из автомата возле ее дома. Так, по его мнению, было даже лучше. Существовало, правда, одно «но»: встреча могла и не состояться. Но сумасбродное желание толкало в этом случае на поступок вовсе нелепый: просто побродить вокруг дома, с юношеским благоговением созерцая стены, тротуары, деревья, видевшие ее…

По дороге лежали два тона: черный и белый. Черный асфальт, черный лес, белые от снега обочины, белые мачты фонарей, белый пунктир разметки… Черно-белый мир. Машина шла мягко и быстро, чуть вскидывая носом на ухабах. Пучки света от встречных фар чертили по темному салону.

Возле ее дома повесили «кирпич», но бросать машину на улице и топать пешком во двор к автомату Прошин не пожелал и проехал под знак. Впереди шагала парочка: парень и девица. Прошин мигнул фарами, но дорогу ему не уступили: парень — расхлябанный, долговязый, в облезлой шубке и голубых порточках в обтяжку, — не оборачиваясь, указал в сторону «кирпича».

Прошин передвинул рукоять переключения передач на нейтраль; двигаясь по инерции, подъехал к ним вплотную И, когда бампер почти коснулся ноги парня, выжал газ. Мотор взревел на холостых оборотах, и парочку разнесло по Сторонам. Прошин ухмыльнулся. И обмер: перед ним, испуганно выставив руки, стояла Ирина.

— Ты что… дурак?! Псих! — В оконце появилось неестественно белое, с черной полоской усиков лицо парня. — Ты… сволочь… — Рот у него дергался. — Перепил, да? Там знак!

— У вас машина — людей давить? — с возмущением начала она и осеклась…

— Здрасьте, — сказал Прошин весело. — Простите, что напугал.

— Да у тебя права надо отобрать! — разорялся парень, вращая глазами. — Напугал, ничего себе!

Прошин, морщась, посмотрел на него. И неужели этот…

— Боря, — сказала она, приходя в себя. — Это… Алексей.

— Чего? — не понял тот.

— Алексей. Ну я говорила же…

— А-а, — протянул Боря с невыразимым презрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкетерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. — Но нас вроде никуда подвозить не надо…

Он, видимо, был обо всем информирован.

Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким-либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по-рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть.

— Вы мне что-то хотели сказать? — Она демонстративно прижалась к парню.

— Что-то, наверное, и хотел… — ответил Прошин задумчиво.

— Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, — высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь.

Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечательно — ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да.

Эмоций по-прежнему не было. Никаких. Лишь тоскливо засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость.

— Перерыв, — сказал Лукьянов и защелкал тумблерами, отключая питание.

Стрелки завалились набок, ровный гуд приборов сменился невесть откуда взявшимся писком, и Глинский не сразу сообразил, что это пищит у него в ушах.

Он истомленно закрыл глаза. Хотелось спать. Оказаться дома, задернуть шторы, сжаться в комок под теплым одеялом и, отогревшись, провалиться в черноту… И все из-за дикой головной боли, жирным червяком шевелившейся где-то в виске. Она преследовала его с утра, но на работу он все-таки поехал. Его подгоняли расчеты, не давая права ни на болезнь, ни на отдых. Расчеты! Им не виделось конца и края, а зависело от них так много, что, по сути, зависело все. Он едва не застонал от досады, когда послышался скрип крана, струя воды шумно хлестанула в раковину, и вслед за тем зачавкало в руках Лукьянова склизкое, размокшее мыло. Каждый звук доставлял Глинскому муки; каждый звук тревожил червяка, заставляя его с содроганием впиваться в воспаленную плоть.

— Такими темпами, Сергей Анатольевич, — говорил Лукьянов, брезгливо оттирая грязь на ногте, — мы покончим с этой «Лангустиной» к Новому году, а?

— Смотря к какому новому, — сказал Сергей первое, что пришло на ум, и страдальчески смежил веки.