Каталина - Уильям Сомерсет Моэм Страница 13

На следующий день, в назначенный час, епископ, в сопровождении монахов-секретарей, вошел в богато украшенную церковь. Каталина, с одной из монахинь, ждала его в часовне пресвятой девы, опираясь на костыль. Увидев епископа, она хотела стать на колени, но тот удержал девушку.

— Вы можете оставить нас, — сказал он монахине и после ее ухода повернулся к секретарям: — Отойдите подальше, но останьтесь в церкви. Я хочу поговорить с ней наедине.

Подождав, пока монахи выполнят его приказание, епископ пристально взглянул на девушку-калеку. Его нежное сердце всегда отзывалось на человеческую боль. Каталина, бледная, как полотно, дрожала от страха.

— Не бойся, дитя, — мягко сказал епископ. — Если ты скажешь правду, все будет в порядке.

Очень скромная, простодушная девушка, удивительно красивое лицо, бесстрастно отметил он, словно оценивая масть встреченной на дороге лошади. Он начал расспрашивать Каталину о ее жизни. Сначала девушка стеснялась, но по мере того, как один вопрос сменялся другим, отвечала со все большей уверенностью. Голос ее был нежен и мелодичен, речь — правильной. Каталина рассказала простую историю ее короткой жизни, неотличимую от жизни других бедняков. Тяжелая работа, невинные развлечения, молитвы, первая любовь. Но она говорила так естественно, с такой искренностью, что тронула сердце епископа. Эта девушка не стала бы что-либо выдумывать ради того, чтобы возвыситься в глазах остальных. В каждом ее слове слышались скромность и смирение. Потом она рассказала о несчастном случае, в результате которого ей парализовало ногу, а Диего, сын портного, ее жених и возлюбленный, ушел к другой.

— Я не виню его, — вздохнула Каталина. — Возможно, ваша светлость не знает, как трудна жизнь бедняков. Мужчина не может позволить себе иметь жену, которая не будет работать для него.

Епископ ласково улыбнулся.

— Где ты научилась так ясно излагать свои мысли, дитя мое? — спросил он.

— Мой дядя, Доминго Перес, научил меня читать и писать. Он много занимался со мной. Можно сказать, он заменил мне отца.

— Когда-то я знал его.

Каталина не без оснований опасалась, что упоминание дяди, дурная репутация которого ни для кого не была тайной, не украсит ее в глазах этого святого человека. Епископ молчал, и она решила, что разговор окончен.

— А теперь расскажи мне ту историю, что рассказывала матери, — его изучающий взгляд остановился на лице девушки.

Каталина колебалась, и он вспомнил о запрещении исповедника и добавил, что в его власти отменить приказ отца Вергары.

Тогда она повторила все то, что говорила матери. Как она плакала на каменных ступенях, потому что не могла веселиться со всеми, когда из церкви вышла незнакомая ей женщина, поговорила с ней, сказала, что его светлость может излечить ее, а потом исчезла, растворившись в воздухе. И как ее осенило, что ей явилась сама святая дева.

Она замолчала, и наступило долгое молчание. Епископ по-прежнему терзался сомнениями. Девушка не обманывала. Он не мог ошибиться в ее искренности и невинности. Это был не сон, потому что и он слышал колокольный звон, трубы и барабанный бой, которыми ознаменовался их с братом въезд в город. И разве мог сатана сохранить облик богородицы, когда бедная девушка изливала ей свое сердце и молила о помощи. Она, несомненно, благочестива. Не ей первой является дева Мария, не ей одной обещала она и излечивала от болезней. Если же он испугается и откажет бедняжке в ее смиренной просьбе, не совершит ли он тем самым смертный грех?

— Знак, — пробормотал епископ, — знак.

Он подошел к алтарю, над которым в роскошном одеянии, из синего, сплошь расшитого золотом бархата, со сверкающей короной на голове возвышалась статуя пресвятой девы. Преклонив колени, он молил указать ему путь. Но, несмотря на страстную молитву, в сердце его царила пустота, а душа окуталась черным покровом ночи. Наконец, тяжело вздохнув, он поднялся на ноги и, раскинув руки, пристально всмотрелся в полузакрытые глаза богоматери. И тут же Каталина испуганно вскрикнула. Монахи, услышав ее, бросились в придел, но, не добежав, остановились, как вкопанные. С отвисшими челюстями они стояли, как жена Лота, будто превратившись в соляные колонны. Дон Бласко де Валеро, епископ Сеговии, медленно поднимался в воздух, пока не застыл, оказавшись лицом к лицу со статуей, как орел, парящий на распростертых крыльях. Один из монахов, опасаясь, что он упадет, бросился было к нему, но второй, отец Антонио, удержал его. А епископ так же медленно опустился на мраморный пол у алтаря. Его руки упали, как плети, и он обернулся. Оба монаха, подбежав, повалились ему в ноги, целуя подол рясы. Епископ, казалось, не замечал их присутствия и, как лунатик, двинулся к выходу. Монахи следовали за ним по пятам. О Каталине все забыли. Выйдя из церкви, епископ остановился на каменных ступенях, где дева Мария говорила с несчастной калекой, и обвел взглядом маленькую площадь, купающуюся в ярком августовском солнце. Несмотря на жару, он весь дрожал.

— Передайте девушке, что я сообщу ей о своем решении. — Со склоненной головой он сошел со ступенек и направился к доминиканскому монастырю.

Секретари почтительно следовала сзади, не решаясь вопросами нарушить мысли святого. У ворот епископ остановился и повернулся к ним:

— Под страхом отлучения от церкви я запрещаю упоминать о том, что вы сегодня видели.

— Но это же чудо, сеньор, — возразил отец Антонио. — Разве справедливо скрыть знак божественного расположения от наших братьев?

— Становясь монахом, сын мой, вы приняли обет повиновения, — отрезал епископ.

Отец Антонио был учеником фра Бласко, когда тот преподавал теологию в Алькале, и под его влиянием вступил в орден доминиканцев. Когда фра Бласко стал инквизитором Валенсии, он назначил умного и сообразительного монаха своим секретарем. Отец Антонио, безупречный в жизни и усердный в служении церкви, страдал от болезни, которую Ювенал называл cacoethes scribendi. Не довольствуясь бесконечными протоколами допросов, донесениями, решениями и прочими документами, необходимыми для нормального функционирования сложного механизма Святой палаты, составление которых входило в обязанности секретаря, он в свободное время постоянно что-то писал. И как скоро выяснил инквизитор, а он, рано или поздно, узнавал обо всем, что делается вокруг, отец Антонио, из благоговения перед учителем, вел поминутный учет его действий, записывал каждое сказанное им слово и давал подробное описание любого, пусть самого незначительного события, имевшего отношение к фра Бласко. Тот, разумеется, понимал, зачем пишется этот труд, и не раз спрашивал себя, не положить ли этому конец. Отец Антонио крепко вбил себе в голову, что именно такие, как фра Бласко де Валеро, становятся святыми, и составленный им документ, несомненно, понадобится Курии, когда, после смерти фра Бласко, начнется процедура его приобщения к лику блаженных. Инквизитор, хоть и сознавая свою никчемность, все-таки оставался человеком и с трепетом думал о том, что в один день он сможет оказаться среди святых. Он нещадно бичевал себя за столь высокомерные мысли, но не мог заставить себя поговорить с отцом Антонио.