Семейный круг - Андре Моруа Страница 13

После уроков Дени за вернулась к бабушке. Госпожа д'Оккенвиль жила в прелестном, но обветшавшем особняке на улице Дамьет между Сент-Уэном и Сен-Маклу. Судя по изяществу старинных домов, в XV–XVI веках это был богатый квартал, но со временем, как обычно случается в центре больших городов, он стал простонародным и бедным. Денизу он приводил в восторг: причудливые названия улиц, деревянные дома с высокими остроконечными кровлями, окна с маленькими квадратиками мутных, неровных стекол — все это ей напоминало любезного ее сердцу Вальтера Скотта. Чтобы добраться до бабушкиного дома, ей приходилось идти по длинному сводчатому проходу. Калитка приводила в движение зубчатое колесо, увешанное колокольчиками. Затем входивший попадал в тесный дворик, который окружали стены особняка, богато украшенные барельефами.

Позади дома находился небольшой, запущенный, поэтичный сад. Над фонтаном, заросшим диким ирисом, грустили ивы. За деревьями виднелись башни Сент-Уэна. Госпожа д’Оккенвиль жила в этом доме с одной-единственной прислугой, безобразной карлицей Луизой, которая находилась при ней уже сорок лет. У госпожи д’Оккенвиль не было состояния, и дочь ее, благодаря щедрости мужа, постоянно поддерживала ее. Поэтому старая дама воздерживалась от малейшей критики поступков своей дочери. Говорили, будто в свое время она была легкомысленной. Теперь она поощряла связь дочери, и та, отправляясь в Руан на свидание с любовником, всегда имела возможность сказать. «Мне надо навестить мамочку».

В глазах Денизы бабушка и Луиза представляли собою существа, которые трудно было причислить к человеческому роду. Она отвечала на их вопросы с благожелательной снисходительностью, как взрослые отвечают детям. Когда она первого октября вернулась из лицея с сумкой под мышкой и услышала у калитки легкий перезвон колокольчиков, ей показалось, что это первые такты Гимна освобождения. Она взбежала по ступенькам крыльца, бросила сумку на диван и воскликнула:

— Добрый вечер, бабушка!

— Добрый вечер, дорогая, — ответила госпожа д’Оккенвиль. — Что ж, тебе, надеюсь, не слишком забили голову, и, надеюсь, у вас хоть нет педагогов-мужчин?

— Нет бабушка, у нас учительница, которая кажется просто ангелом.

— Может быть, ты мне немного поиграешь? Сыграй свою Прелюдию.

В представлении госпожи д’Оккенвиль Шопен был автором одной-единственной прелюдии, а именно прелюдии о каплях дождя, и пьеса эта в ее устах стала «Денизиной», потому что ассоциировалась с внучкой. Она любила слушать эту прелюдию оттого, что узнавала ее, и очень гордилась этим достижением.

— Сегодня нет, бабушка. Мне надо готовить уроки.

Она поднялась в свою комнату. По дороге из лицея домой, в саду Сольферино, где пожилые женщины в черном наблюдали за играми детишек в клетчатых фартучках, она думала о том, что надо с первого же раза дать понять этой похожей на ангела и уже горячо любимой учительнице, что представляет собою ее жизнь. «Воспоминание детства»… Она не отрываясь написала нижеследуюший рассказ, который мадемуазель Обер, проверяя на другой день тетради, прочла с удивлением.

ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА

Мне было десять лет. Мы жили в большом городе в северной Европе, где мой отец был посланником. Я была хилой девочкой и часто покашливала. Большую часть времени я проводила в детской, где было тепло, как в парнике. Как сейчас, вижу наш сад, моих братьев, которые скакали верхом на черных пони, и маму замечательной красоты (Эпитет неопределенный, — написала мадемуазель Обер на полях), белокурую и хрупкую, которая отдыхала на террасе, увитой цветами… Но так длилось недолго. Маму нашли умирающей, залитой потоком алой крови (слово алой мадемуазель Обер зачеркнула), и вскоре могилу ее закрыли цветы и оросили слезы. На чело моего отца легла складка, которая так и осталась у него навсегда. Прошли годы. Я сама тоже сильно хворала. Наконец отец представил меня мачехе; молодость и изящество этой маленькой женщины вернули мне немного жизнерадостности. Она заботилась обо мне и играла со мной, как с куклой. Словно сейчас вижу, как мы с ней сидим на полу и играем в гости. Потом ей наскучило это ребячество, а также отсутствие отца, которого постоянно задерживала работа в посольстве, и она стала искать утешения в американской колонии и, вероятно, нашла его. (Да это целая биография! — написала мадемуазель Обер.)

Когда отец обнаружил ее измену, его горе было так велико, что он во второй раз утратил вкус к жизни. Вечерами он запирался в своей комнате, и я его уже больше не видела. Кроме него, я в жизни ничем не дорожила. В его покровительстве заключался весь смысл моего существования. Борьба с житейскими невзгодами казалась мне возможной только под защитой его силы. (Преувеличение! — отметила мадемуазель Обер. — «Что за странная девочка», — подумала она.) Однажды, засыпая, я мысленно взяла с него обещание: «Папа, ты никогда не расстанешься со мной». Мне снился сон, мучительно сдавивший мне виски, но вдруг он оборвался. Я в ужасе открыла глаза. Стояла глухая ночь. Мне казалось, что рот мой полон крови — я чувствовала ее пресный вкус. (Какое мрачное воображение! — заметила мадемуазель Обер.) Завывал ветер. Я вскочила с постели, чтобы убедиться, что отец тут, и успокоиться. Я отворила дверь их комнаты… Кровать была пуста… Мачеха не пришла домой… Меня придавила страшная тяжесть, которую испытывают дети, когда их охватывает отчаяние, которого они сами не понимают. Где папа? Я направилась в его кабинет… Он находился там; он плакал. Сидя за письменным столом, он сжимал голову руками и тяжко вздыхал. Я видела его поникшее лицо, слезы на длинных ресницах, затуманившие его взор (Штамп, — написала мадемуазель Обер, но все же вздохнула), дрожащие губы, две скорбные морщинки в углах рта. В этот миг он поднял голову, и я увидела его светлые, обезумевшие глаза, с мольбой обратившиеся к портрету мамы… Рот его приоткрылся, и раздался стон, словно то стенал смертельно раненный зверь. (Не особенно удачно, — заметила мадемуазель Обер.) И вдруг в его запрокинутом лице я узнала лицо брата, каким оно было однажды, когда он упал со своего пони. Лица были одинаковые. Отец был ребенок, трогательный ребенок, и в нем не оставалось и следа мужской воли. Куда делись его стойкость, его сила? У человека, которого я считала идеальным, оказался недостаток. (Небольшой, — написала мадемуазель Обер.) Он предстал предо мной одновременно и величественным и жалким. Кто утешит его? Кто его защитит? Я поняла, что и он всего лишь атом перед лицом неведомых сил. (Тут был бы уместен тон попроще, — заметила мадемуазель Обер.) В эту минуту мне хотелось бы броситься к обожаемому отцу, обнять его колени. Но меня охватило чувство благоговения, и я бесшумно выскользнула из кабинета. Кроватка снова приняла мое продрогшее тело. Я была подавлена темной силой, властвующей над людьми. Я знала теперь, что доверие, безмятежность и надежды недолговечны и что человеку суждено страдать, даже не зная цели этих страданий. Охваченная безграничным презрением к неодолимым силам, которые властвуют над людьми, я погрузилась в утешительный сон.

Мадемуазель Обер еще раз внимательно прочла все сочинение и надписала наверху: «Своеобразно. Излишняя восторженность. Язык очень живой, но порой напыщенный. Злоупотребляете эпитетами». Она колебалась, какой поставить балл, потом решила: 6 ½. И все же она подумала, что черноволосая девушка, сидящая в последнем ряду, — самая интересная ученица в новом классе.