Горестная история о Франсуа Вийоне - Франсис Карко Страница 12

Колен улыбнулся и подвинулся, освобождая место школяру, польщенному его оценкой.

— Я помогу тебе. Обещаю, — произнес Колен, а потом крикнул таким голосом, что все сидящие в кабаке обернулись: — Эй! Вина моему другу Франсуа де Монкорбье, его мучает жажда!

После такого приема Франсуа вновь ощутил радость жизни. Он все ночи проводил в компании сына слесаря и еще лучше узнал его; вместе с ним и Ренье они обходили разные кабаки и пили там, не платя ни гроша. И в «Трюмельер», и в «Свинье-тонкопряхе» Колен для покрытия расходов играл в кости; всегда находился кто-нибудь, кто решался вступить с ним в единоборство, но неизменно проигрывал и оплачивал их выпивку. Франсуа был в полном ошеломлении, и однажды, когда ставка на кону перевалила за четырнадцать экю, он не удержался и вскрикнул, но Колен что было силы пнул его в ногу, и школяр заткнулся. Кости были поддельные.

— Раны Христовы! — чуть позже восхищался Франсуа, чтобы показать, что он все понял. — У тебя при себе точно такие же кости, и ты их подмениваешь.

— И забираю башли, — спокойно промолвил Колен.

Иногда во время их вылазок к Колену подходили какие-то люди подозрительного вида и втихаря обговаривали с ним дела, в которых Франсуа не участвовал. То были бродяги, воры, какие-то жалкие личности с тощими вытянутыми физиономиями и в дырявых башмаках. Колен изъяснялся с ними на том таинственном и непонятном языке, на каком иногда разговаривал с Ренье, языке, смысл которого оставался темен для Франсуа, но эти люди отвечали ему на нем же.

Как-то вечером Франсуа услыхал, как Колен спросил у человека, который подошел к нему и назвал Устричником:

— По-цветному ботаешь?

— Почему Устричник? — удивленно обратился Франсуа к Ренье. — Откуда это имя?

— Это кличка, — объяснил ему Ренье. — У «ракушечников» ^[7].

— А что это за язык?

— Цветной.

— А-а… — протянул Франсуа. — И что спросил у него Колен?

— Он спросил у него, ботает ли… то есть, говорит ли он по-цветному… Цветной — это просто такой жаргон. Теперь понял?

— Начинаю, — ответил Франсуа. Он прислушался к разговору Колена с незнакомцем и разочарованно произнес: — Они говорят слишком быстро, я не разбираю многих слов.

Монтиньи кивнул.

— У тебя еще будет время научиться, — сказал он, потягиваясь. — Колен желает тебе добра. Он научит тебя. Увидишь. Если знаешь этот язык, сразу усечешь, что тебе говорят. Не было такого, чтобы люди, говорящие на нем, не поняли друг друга.

— Но зачем он?

— Из-за свата, — понизив голос, объяснил Ренье.

И он сделал жест, словно набрасывал петлю на шею, и состроил при этом гримасу, какая бывает у человека, когда его вздергивают на виселицу, так что Франсуа сразу догадался, что «сват» на этом диковинном языке означает «палач», и его слегка передернуло.

С того дня Франсуа при каждом удобном случае стал прислушиваться, когда Колен и Монтиньи вели переговоры на этом своем тайном языке, и всякий раз невольно вздрагивал, если в разговоре звучало слово «сват». Палач внушал ему ужас и отвращение, и Франсуа удивляло, что в беседах его друзей с таким упорством заходит речь о «свате». Чем же таким они занимаются, если им приходится все время думать о нем? Нечистая игра и сводничество отнюдь не объясняют столь частого упоминания этого слова. Это уж точно. Шулеров и котов на виселицу не вздергивают. Франсуа подумал, что, видать, они давно уже занимаются какими-то другими, опасными делами, и догадка эта наполнила его беспричинным страхом. Должно быть, у его друзей есть какая-то тайна, в которую они не хотят его посвящать, потому что он слишком молод и может их выдать. Но что это за тайна? И недавняя отлучка Колена, о которой он не обмолвился ни словом, и его ночные встречи с людьми весьма необычного, а то и подозрительного вида давали Франсуа богатую пищу для размышлений. Он твердил себе, что нечистая игра отнюдь не единственная причина, по которой в друзьях у Колена оказались столь темные и презренные типы. И продажные девки тут тоже ни при чем. Это такой же, если только не хуже, сброд, как те цыгане, которых схватили весной, и они под пытками признались в своих преступлениях. А в том, что они совершали их, Франсуа не сомневался. Ведь всему городу было объявлено, что они похищали детей. Одним выкалывали глаза, другим «отрезали ноги, причиняя тем самым неслыханные и невыносимые страдания», и школяру, знавшему, что такое обвинение влечет за собой позорную казнь через повешение, вовсе не улыбалось, что его могут увидеть в компании подобных злодеев.

— Послушай, Колен, — как-то вечером обратился он к другу, — ты никогда не думал, какой опасности ты себя подвергаешь?

— Думал, — с полным спокойствием ответил Колен. — Ну и что?

— Но это же безумие! — воскликнул Франсуа.

Колен прищурился и добродушным тоном сказал:

— Кто не рискует, тот не выигрывает, малыш. За все надо платить. Жизнь — игра, и ставкой в ней частенько оказывается голова.

— Да тише ты! Не кричи так.

— Да, голова! — ничуть не понизив голоса, повторил Колен. — Уж не боишься ли ты, что это твоя голова?

Он отошел, а Франсуа остался сидеть, раздираемый противоположными чувствами: боязнью потерять дружбу Колена и страхом, что если он будет оставаться с ним, то ему, вполне возможно, придется дорого за это заплатить.

Из всех темных типов, что крутились теперь вокруг Колена, особое отвращение вызывал у Франсуа один омерзительно грязный верзила в лохмотьях, от которого вечно несло, как от козла. Впервые увидев его в компании с Коленом и Монтиньи, школяр не мог прийти в себя от изумления. Изъяснялся верзила на чудовищном языке, представляющем смесь деревенского диалекта и наречий северных провинций, так что половину слов просто невозможно было понять. Но он сопровождал свои слова жестами, и это придавало им некий смысл, от которого у Франсуа по спине ползли мурашки. Оказалось, этот зловещий тип отзывался на кличку Белые Ноги ^[8], которую получил то ли оттого, что был чужестранцем, то ли в насмешку из-за омерзительной нечистоплотности. Был он обычным разбойником и стоял во главе шайки, которая орудовала в окрестностях Орлеана. Слова он выговаривал с какой-то особенной четкостью, хотя при этом неимоверно коверкал их, и пересыпал свою речь божбой и проклятиями на немецком и английском языках. И еще он никогда не смеялся. Если же его охватывало веселье, звуки, которые он издавал, напоминали скрип, с каким железные ворота тюрьмы поворачиваются на несмазанных петлях. Вообще-то Белые Ноги был не слишком словоохотлив, больше помалкивал, разглядывая свои лапищи, словно их вид доставлял ему удовольствие. Он почти никогда не снимал меховую шапку, скрывающую редкие рыжие волосы, а его безбородое и безбровое лицо даже зимой сохраняло загар. Когда-то он был наемником, и ухватки, приобретенные на воинской службе, ощущались во всем — в жестах, походке, в том, как он смотрел на людей.