Отец Горио - Оноре де Бальзак Страница 12

— Кто?

— Госпожа де Ресто.

— Взгляните на старого скрягу, как разгорелись у него глаза! — сказала Вотрену г-жа Воке.

— Уж не ее ли он содержит? — шепнула студенту мадмуазель Мишоно.

— О да! Она была бесподобно хороша, — продолжал Эжен, на которого жадно смотрел папаша Горио. — Не будь самой госпожи де Босеан, моя божественная графиня была бы царицей бала, молодые люди только и смотрели, что на нее, я оказался двенадцатым в ее списке кавалеров; она была занята во всех контрдансах. Все остальные женщины бесились. Если кто был вчера счастлив, так это она. Совершенно правильно говорят, что нет ничего красивее фрегата под всеми парусами, лошади на галопе и женщины, когда она танцует.

— Вчера — наверху счастья, у герцогини, а утром — на последней ступени бедствия, у ростовщика: вот вам парижанка! — сказал Вотрен. — Когда мужья не в состоянии поддерживать их необузданную роскошь, жены торгуют собой. А если не умеют продаваться, распотрошат родную мать, лишь бы найти, чем блеснуть. Словом, готовы на все что угодно. Старо, как мир!

Лицо папаши Горио, сиявшее, как солнце в ясный день, пока он слушал Растиньяка, сразу омрачилось при этом жестоком замечании Вотрена.

— Ну, а где же ваше приключение? — спросила г-жа Воке. — Вы разговаривали с ней? Спрашивали, не собирается ли она изучать право?

— Она не видела меня, — ответил Эжен. — Но встретить одну из самых красивых парижанок на улице де-Грэ в девять часов утра, если она, наверно, вернулась с бала в два часа ночи, разве это не странно? Только в Париже и возможны такого рода приключения.

— Ну-ну! Бывают позабавнее! — воскликнул Вотрен.

Мадмуазель Тайфер была так поглощена предстоящим свиданием с отцом, что еле слушала. Г-жа Кутюр подала ей знак, чтобы она встала из-за стола и шла одеваться. Когда обе дамы вышли, папаша Горио последовал их примеру.

— Ну что! Видали? — сказала г-жа Воке Вотрену и остальным пансионерам. — Ясно, что он разорился на подобных женщин.

— Меня не уверят никогда, что красавица графиня де Ресто принадлежит папаше Горио! — воскликнул студент.

— Да мы и не стремимся вас уверить, — перебил его Вотрен. — Вы еще слишком молоды, чтобы знать хорошо Париж; но когда-нибудь вы узнаете, что в нем встречаются, как мы их называем, одержимые страстями.

При этих словах мадмуазель Мишоно насторожилась и бросила на Вотрена понимающий взгляд. Ни дать ни взять — полковая лошадь, услышавшая звук трубы.

— Так! Так! — перебил себя Вотрен, пристально взглянув на Мишоно. — Уж не было ли и у нас кое-каких страстишек?

Старая дева потупила глаза, словно монашенка при виде голых статуй.

— И вот, — продолжал Вотрен, — эти люди уцепятся за какую-нибудь навязчивую идею так, что не отцепишь. Жаждут они воды определенной, из определенного колодца, нередко затхлого, и чтобы напиться из него, они продадут жен и детей, продадут душу черту. Для одних такой колодец азартная игра, биржа, собирание картин или насекомых, музыка; для других женщина, которая умеет их полакомить. Предложите этим людям всех женщин мира, им наплевать: подай им только ту, которая удовлетворяет их страстям. Частенько эта женщина вовсе их не любит, помыкает ими и очень дорого продает им крохи удовлетворения, и что же? — моим проказникам это не претит: они снесут в ломбард последнее одеяло, чтобы принести ей последнее свое экю. Папаша Горио из их числа. Графиня обрабатывает его, потому что он не болтлив, — вот вам высший свет! Жалкий чудак только о ней и думает. Вне своей страсти, вы сами видите, он тупое животное. А наведите-ка его на эту тему, и лицо его заиграет, как алмаз. Разгадка его тайны — штука нехитрая. Сегодня утром он отнес серебряную вещь на перелив; я видел, как он входил к дядюшке Гобсеку на улице де-Грэ. Следите хорошенько! Придя оттуда, он посылает к графине де Ресто этого дурака Кристофа, который показал нам адрес на письме, куда был вложен погашенный вексель. Ясно, что раз графиня тоже ходила к старому ростовщику, значит дело было крайне спешное. Папаша Горио любезно уплатил вместо нее. Чтобы разобраться в этом деле, не надо быть семи пядей во лбу. Все доказывает вам, юный мой студент, что, пока графиня смеялась, танцовала, ломалась, потряхивала персиковыми цветами и подбирала пальчиками платье, — у ней, как говорится, сердце было не на месте при мысли о просроченных векселях — своих или любовника.

— Вы возбуждаете во мне непреодолимое желание узнать правду. Завтра же пойду к графине де Ресто! — воскликнул студент.

— Да, — подтвердил Пуаре, — завтра надо пойти к графине де Ресто.

— Может быть, вы встретите там и чудака Горио, который явится получить что следует за свою любезность.

— Значит, ваш Париж — грязное болото, — сказал Эжен с отвращением.

— И презабавное, — добавил Вотрен. — Те, кто пачкается в нем, разъезжая в экипажах, — это порядочные люди, а те, кто пачкается, разгуливая пешком, мошенники. Стащите, на свою беду, какую-нибудь безделку, вас выставят на площади Дворца правосудия, как диковину. Украдите миллион, и вы во всех салонах будете ходячей добродетелью. Для поддержания такой морали вы платите тридцать миллионов в год жандармам и суду. Мило!

— Как? Папаша Горио продал на перелив свою серебряную золоченую чашку? — воскликнула Воке.

— Не было ли там на крышке двух горлинок? — спросил Эжен.

— Вот именно.

— А ведь он очень дорожил своим прибором, он плакал, когда плющил блюдо и чашку. Случайно я это видел, — сказал Эжен.

— Они ему были дороже жизни, — ответила Воке.

— Видите, какая страсть в нашем чудаке! — воскликнул Вотрен. — Эта женщина знает, как его раззадорить.

Студент поднялся к себе наверх. Вотрен ушел из дому. Через несколько минут г-жа Кутюр и Викторина сели в фиакр, за которым посылали Сильвию. Пуаре предложил руку мадмуазель Мишоно, и они вдвоем отправились в Ботанический сад — провести там два часа лучшего времени дня.

— Ну вот, они вроде как и женаты, — сказала толстуха Сильвия. — Сегодня первый раз выходят вместе. Оба до того сухи, что, стукнись они друг об дружку, так брызнут искры, будто от огнива.

— Тогда прощай шаль мадмуазель Мишоно: загорится, словно трут, — смеясь заметила г-жа Воке.

Вернувшись в четыре часа дня, папаша Горио увидел при свете коптивших ламп Викторину с красными от слез глазами. Г-жа Воке слушала рассказ о неудачной утренней поездке к г-ну Тайферу. Досадуя на настойчивость дочери и этой старой женщины, Тайфер решил принять их, чтобы объясниться.

— Представьте себе, дорогая моя, — жаловалась г-жа Кутюр вдове Воке, он даже не предложил Викторине сесть, и она все время стояла. Мне же он сказал без раздраженья, совершенно холодно, чтобы мы не трудились ходить к нему и что мадмуазель, — он так и не назвал ее дочерью, — уронила себя в его мнении, беспокоя его так назойливо (один-то раз в год, чудовище!); что, мол, Викторине не на что притязать, так как ее мать вышла замуж, не имея состояния; словом, наговорил самых жестоких вещей, отчего бедная девочка залилась горючими слезами. Она бросилась к ногам отца и мужественно заявила, что была так настойчива лишь ради матери и безропотно подчинится его воле, но умоляет его прочесть завещание покойницы; достала письмо и подала ему, говоря самые трогательные, чудесные слова; даже не знаю, откуда они у нее брались, видно их подсказал ей сам бог: такое вдохновение нашло на бедного ребенка; я слушала ее и плакала, как дурочка. А знаете, как вел себя этот ужасный человек? Он стриг ногти, письмо же, омоченное слезами бедной госпожи Тайфер, швырнул на камин, сказав: «Хорошо!» Он хотел поднять дочь с пола, но Викторина хватала и целовала его руки, а он их вырывал. Разве это не злодейство? Тут вошел его дуралей-сын и даже не поздоровался с сестрой.