По морю прочь - Вирджиния Вульф Страница 11

Ричард простер перед собой руки, как будто ответ был начертан на его ладонях.

— Вы меня спрашиваете, казалось ли мне когда-нибудь это дело скучным, и я, пожалуй, отвечу: да, бывало. Если же вы меня спросите, какую из всевозможных карьер для мужчины я считаю, беря в целом, со всеми за и против, самой увлекательной, самой завидной, не говоря уже о более серьезных ее сторонах, то я, конечно, скажу: карьеру политика.

— Да, согласен, — кивнул Уиллоуби. — В адвокатуре и в политике усилия вознаграждаются как нигде.

— Реализуются все способности человека, — продолжал Ричард. — Может быть, я сейчас затрону опасную тему, но что я, в общем, думаю о поэтах, художниках: когда речь идет о вашем деле — тут, конечно, с вами не потягаешься, но в любой другой области — увы, приходится делать скидки. А я вот ни за что не примирился бы с мыслью, что кто-то для меня делает скидку.

— Я не вполне с тобой согласна, Ричард, — сказала миссис Дэллоуэй. — Вспомни Шелли. В «Адонаисе», мне кажется, можно найти все и обо всем.

— Очень хорошо, читай «Адонаиса», — согласился Ричард. — Но всегда, услышав о Шелли, я повторяю про себя слова Мэтью Арнольда: «Что за круг! Что за круг!»

Это привлекло внимание Ридли.

— Мэтью Арнольд! Самонадеянный сноб! — фыркнул он.

— Пусть сноб, — отозвался Ричард, — но, с другой стороны, человек, живший в реальном мире. Мы, политики, несомненно, кажемся вам, — он с чего-то решил, что Хелен представляет искусство, — толпой пошлых обывателей, но мы-то видим и другую сторону, мы можем быть несколько неуклюжи, но мы стараемся охватить жизнь в целом, во всей ее полноте. Когда ваши художники видят, что мир погружен в хаос, они пожимают плечами, отворачиваются и возвращаются в свой мир — возможно, прекрасный, — но хаос-то остается. Мне это кажется уходом от ответственности. Кроме того, не все рождаются с художественными способностями.

— Ужасно! — промолвила миссис Дэллоуэй, которая о чем-то размышляла, пока ее муж говорил. — Когда я общаюсь с художниками, я так остро чувствую, как это чудесно — отгородиться от всего в своем собственном маленьком мире, где картины и музыка и все так прекрасно, но потом я выхожу на улицу, и при виде первого же нищего ребенка с грязным и голодным личиком я встряхиваю головой и говорю себе: «Нет, не могу я отгородиться, не могу я жить в собственном мирке. Я бы отменила и живопись, и литературу, и музыку, пока такое не исчезнет навсегда». Вы не ощущаете, — она повернулась к Хелен, — что жизнь — это вечное противоречие?

Хелен на мгновение задумалась.

— Нет, — сказала она. — Едва ли.

Последовала довольно неловкая пауза. Миссис Дэллоуэй слегка поежилась и попросила принести ее меховую накидку. Кутая шею в мягкий коричневый мех, она решила сменить тему.

— Признаться, мне никогда не забыть «Антигону». Я видела ее в Кембридже много лет назад, и с тех пор она не оставляет меня. Вы согласны, нет произведения более современного? — спросила она Ридли. — Я знаю, пожалуй, не меньше двух десятков Клитемнестр. Например, престарелая леди Дитчлинг. Я ни слова не смыслю по-гречески, но слушать могу бесконечно…

Тут внезапно подал голос мистер Пеппер:

В мире много сил великих,

Но сильнее человека

Нет в природе ничего.

Мчится он, непобедимый,

По волнам седого моря,

Сквозь ревущий ураган… [10]

Миссис Дэллоуэй смотрела на него, поджав губы. Когда он закончил, она сказала:

— Я бы отдала десять лет жизни, чтобы выучить греческий.

— Я могу обучить вас алфавиту за полчаса, — предложил Ридли. — А через месяц вы уже будете читать Гомера. Почел бы за честь позаниматься с вами.

Хелен была вовлечена мистером Дэллоуэем в беседу о том, что раньше в палате общин существовал обычай, теперь забытый, цитировать древних греков; про себя же она отметила — будто сделала запись в большой книге памяти, которая всегда, чем бы мы ни были заняты, лежит перед нами раскрытой, — что все мужчины, даже такие, как Ридли, питают слабость к роскошным женщинам.

Кларисса воскликнула, что не представляет большего удовольствия. Она тут же вообразила себя в своей гостиной на Браун-стрит с томиком Платона на коленях — Платона в греческом оригинале. Клариссе всегда казалось, что, если за нее серьезно возьмется истинный знаток, он сможет заложить древнегреческий ей в голову без особого труда.

Они договорились с Ридли приступить к занятиям завтра же.

— Но только если ваш корабль нас побережет! — воскликнула миссис Дэллоуэй, втягивая в игру Уиллоуби. Тот кивнул головой — ради гостей, тем более таких почтенных, он был готов поручиться даже за волны.

— Я ужасно переношу качку. Муж тоже не очень, — вздохнула Кларисса.

— Я никогда по-настоящему не страдаю морской болезнью, — пояснил Ричард. — Если со мной это и случалось, то один раз, не больше, — поправился он. — Как-то по пути через Ла-Манш. Однако, честно говоря, при неспокойном море, особенно в сильное волнение, я чувствую себя довольно неуютно. Тут главное — не отказываться от еды. Смотришь на нее и говоришь себе: «Нет, не могу», но все-таки кладешь что-то в рот, хотя Бог знает, как это проглотить, но надо заставить себя, и тогда обычно дурнота уходит безвозвратно. Моя жена трусиха.

Все начали отодвигать стулья. Женщины в нерешительности остановились у двери.

— Давайте-ка я вас поведу, — сказала Хелен, проходя вперед.

Рэчел последовала за ней. Она совсем не принимала участие в беседе, да никто к ней и не обращался, зато вот она ловила каждое слово. Она во все глаза смотрела то на мистера Дэллоуэя, то на его жену. Кларисса и в самом деле представляла собой пленительное зрелище. На ней было белое платье и длинные сверкающие бусы. Этот наряд и лицо, казавшееся особенно румяным в сочетании с седоватыми волосами, делали ее поразительно похожей на портрет восемнадцатого века — шедевр кисти Рейнольдса или Ромни. Рядом с ней Хелен и все остальные выглядели грубовато и неопрятно. Она сидела прямо, но непринужденно, и казалось, будто она управляет миром, как ей вздумается, будто огромный и тяжелый земной шар вертится туда, куда его направят ее пальчики. А ее муж! Мистер Дэллоуэй, игравший своим сочным, хорошо поставленным голосом, был уже совершенно неотразим. Он словно только что вышел из самого сердца гудящего, лоснящегося маслом великого механизма, где слаженно крутятся шестерни и дружно ходят туда-сюда поршни; он схватывал все так легко, но так цепко; остальные рядом с ним казались старомодными, никчемными, несерьезными. Рэчел завершала процессию дам, идя будто в трансе; необыкновенный запах фиалок, шедший от миссис Дэллоуэй, смешивался с легким шуршанием ее юбок и позвякиванием украшений. Рэчел с презрением думала о себе, обо всей своей жизни, о знакомых. «Она сказала, что мы живем в собственном мирке. Это так. Мы смешны, нелепы».