Прощай! - Оноре де Бальзак Страница 11

— О Стефани! Мы будем счастливы!

Она удовлетворенно вскрикнула, и в глазах ее промелькнуло что-то разумное.

— Она узнает меня! Стефани!..

Полковник почувствовал, как ширится в его груди сердце, как увлажняются глаза. Но вдруг он заметил, что графиня показывает ему кусочек сахара, который ей удалось найти в его карманах, пока он говорил. Он, значит, принял за человеческую мысль степень разумности, не превышавшую сообразительность обезьяны? Филипп лишился чувств. Г-н Фанжа застал графиню на коленях у потерявшего сознание полковника. Она грызла сахар и выражала свое удовольствие такими ужимками, которые были бы признаны очаровательными, если бы в те дни, когда она была в полном рассудке, она вздумала подражать своему попугаю или кошке.

— Ах, друг мой! — воскликнул Филипп, приходя в себя. — Я ежедневно, ежечасно терплю смертные муки! Любовь моя слишком сильна! Я бы все перенес, если бы она в своем безумии сохранила хоть немного женственности. Но видеть всегда, как она одичала, как утратила совершенно даже чувство стыда, видеть ее...

— Вам, значит, хочется такого безумия, как его представляют в театре? — язвительно сказал врач. — И на ваше чувство любви влияют предрассудки? Как, сударь! Я ради вас лишил себя грустной радости кормить свою племянницу, уступил вам удовольствие играть с ней, оставил для себя лишь самые тягостные заботы. В то время как вы спали, я бодрствовал, охраняя ее, я... Нет, сударь, оставьте ее. Покиньте этот уединенный и грустный приют. Я научился жить подле этой дорогой мне крошки: я научился понимать ее безумие, подмечать ее жесты, постигать ее тайны. Когда-нибудь вы еще будете меня благодарить.

Полковник покинул обитель «Добрых Братьев» и возвратился туда один только раз. Врач был в отчаянии, что так подействовал на своего гостя, которого успел уже полюбить почти не меньше, чем свою племянницу. Если кто-нибудь из двух любовников заслуживал жалости, то, несомненно, Филипп. Разве не он один нес на своих плечах бремя невероятных страданий? Врач навел справки о полковнике и узнал, что несчастный Филипп уединился в своем поместье неподалеку от Сен-Жермена. Уверовав в мечту, барон составил целый план, как вернуть графине рассудок. И тайком от врача он посвятил остаток осени подготовке к этому необычайно сложному опыту.

В его парке протекала маленькая речка; она образовывала обширное болото, напоминавшее то, которое тянулось вдоль правого берега Березины. Расположенная на холме деревня Сату служила таким же фоном для сцены, где должны были быть воспроизведены эти трагические события, как и Студянка, замыкавшая долину Березины. Полковник нанял рабочих, чтобы вырыть канал, изображавший роковую реку, где нашли свою гибель слава и гордость Франции — Наполеон и его армия. Филиппу удалось восстановить по памяти в своем парке берег, с которого генерал Эбле перекинул когда-то мост на другую сторону. Он забил сваи и поджег их, чтобы они походили на почерневшие и обуглившиеся столбы, которые возвестили когда-то отставшим солдатам, что путь во Францию для них отрезан. Полковник приказал снести на берег обломки, похожие на те, которыми воспользовались его товарищи по несчастью для сооружения плота. Он опустошил свой парк, чтобы довершить иллюзию, на которую возлагал свои последние надежды. Он заказал военные мундиры и другие одеяния — все это должно было иметь поношенный и растерзанный вид, чтобы нарядить в них несколько сот крестьян. Он выстроил хижины, разбил бивуаки, установил батареи — и поджег все это. Словом, он ничего не забыл, чтобы восстановить ужаснейшую из сцен, и он достиг своей цели.

В первых числах декабря, когда земля оделась плотным снежным покровом, он узнал Березину. Эта поддельная Россия отличалась такой ужасающей реальностью, что несколько его товарищей по оружию признали в ней место своих былых злоключений. Цель этой трагической инсценировки г-н де Сюси сохранял в тайне; в нескольких парижских кружках о ней говорили как о какой-то сумасшедшей затее.

В начале января 1820 года полковник сел в карету, напоминавшую ту, в которой г-н и г-жа де Вандьер приехали когда-то из Москвы в Студянку, и отправился в Иль-Аданский лес. Его везли лошади, похожие на угнанных когда-то с русских аванпостов. На нем была странная и грязная одежда, он был так же причесан и при том же оружии, что и 29 ноября 1812 года. Он отрастил даже бороду и волосы и не брился, чтобы не нарушать ничем трагического сходства.

— Я угадываю ваши намерения, — воскликнул г-н Фанжа, увидев выходящего из кареты полковника. — Но если вы хотите, чтобы ваш план удался, не показывайтесь ей в этой карете. Сегодня вечером я дам племяннице немного опиума. Когда она уснет, мы оденем ее так же, как она была одета в Студянке, и отнесем в карету. Я последую за вами в рыдване.

Около двух часов ночи графиню отнесли в карету, положили на сиденье и укутали грубым одеялом. Несколько человек крестьян освещали это странное похищение. Вдруг в ночной тишине раздался пронзительный вопль. Обернувшись, Филипп и врач увидели Женевьеву, которая выскочила из каморки, где спала.

— Прощай! Прощай! Все кончено, прощай! — кричала она, горько рыдая.

— Да что с тобой, Женевьева? — спросил ее г-н Фанжа.

Женевьева с отчаянием помотала головой, воздела руки к небу, посмотрела на карету, протяжно взвыла, обнаружив явные признаки глубочайшего ужаса, потом молча вернулась в дом.

— Счастливое предзнаменование! — воскликнул полковник. — Девушка жалеет о том, что лишается товарища по несчастью. Она чует, должно быть, что к Стефани вернется рассудок.

— Дай бог, — сказал г-н Фанжа, очень взволнованный, казалось, этим происшествием.

С тех пор, как он занялся изучением душевных болезней, ему несколько раз приходилось наталкиваться на случаи пророческого дара и способности к ясновидению среди безумных — свойств, присущих, по уверению некоторых путешественников, также и дикарям.

Стефани, как и хотел полковник, пересекла эту искусно созданную копию долины Березины около девяти часов утра и была разбужена грохотом орудийного снаряда, разорвавшегося в ста шагах от места действия. Выстрел служил сигналом. Несколько сот крестьян издали разом страшный вопль, подобный тому крику отчаяния, который долетел до русских и ужаснул их, когда двадцать тысяч французских солдат увидели, что обрекли себя по собственной вине на рабство и смерть.

Услышав этот вопль и пушечную пальбу, графиня выскочила из кареты и в безумном ужасе помчалась по снежной равнине, увидела сожженные бивуаки и роковой плот, который сталкивали в замерзшую Березину. Тут же был и майор Филипп; он, размахивая саблей, прокладывал путь через толпу. У г-жи де Вандьер вырвался крик, от которого у всех присутствовавших заледенела в жилах кровь, и она бросилась к трепещущему от волнения полковнику. Напряженно, словно пытаясь собраться с мыслями, она окинула бессознательным еще взглядом представшую перед ней странную картину. Короткий, как вспышка молнии, миг глаза ее сохраняли еще ту лишенную всякой осмысленности ясность, которую мы наблюдаем в блестящих глазах птицы; потом, как человек, обуреваемый мыслями, она провела рукой по лбу, вгляделась в это ожившее воспоминание, в это воскресшее перед ней прошлое, повернула голову к Филиппу и узнала его.