Джойс - Алан Кубатиев Страница 99

Тринадцатилетняя Лючия была бы очень хорошенькой, если бы не легкое косоглазие, которое ее пока не волновало. Никаких странностей в ее поведении не было. Они оба были очень привязаны к отцу и во многом зависели от него. Джорджо, правда, начинал над ним подтрунивать; например, сообщал, что считает величайшим романистом Достоевского, а величайшим романом «Преступление и наказание». А отец насмешливо отвечал, что это странное название для книги, в которой нет ни преступления, ни наказания.

Исторический Париж его волновал мало — еще с римских времен Джойс не любил памятников. Валери Ларбо вспоминал, как они ехали в такси мимо Триумфальной арки и он спросил Джойса, как долго, по его мнению, будет гореть Вечный огонь. Тот ответил: «Пока Неизвестный солдат не восстанет в отвращении и не задует его». Зато общения было вдоволь. За несколько недель он познакомился с десятками людей, приходили восторженные посетители и просто любопытствующие снобы, из Америки, Англии и Ирландии, кто-то стал ему другом, кто-то врагом, он разыгрывал то нищего писателя, то величавого маэстро, и всегда талантливо. Пришли деньги и, разумеется, тут же ушли. Пока что слава была просто всеобщим любопытством к модному имени, а Джойс был чувствителен к таким вещам — они его огорчали. Все это не помешало ему окончить «Цирцею» и три последних эпизода «Улисса».

Паунд, которого дети звали «Синьор Стерлина», то есть «Стерлинг», уже окончательно стал добровольным и бесплатным агентом Джойса. С ним работала профессиональный литературный агент Женни Серруйс, с которой он познакомился в салоне Натали Клиффорд-Барни, приятельницы Реми де Гурмона и Поля Валери. Паунд убеждал ее стать переводчицей «Портрета художника в юности», но она после долгих раздумий отказалась: боялась не найти времени для такой серьезной работы. Тогда Паунд отнес роман мадам Людмиле Блох-Савицки, теще английского поэта Джона Родкера. Она уже работала с какой-то вещью, но Паунд властно отобрал у нее книгу и вручил ей «Портрет».

«Вы должны перевести Джойса, — сказал он. — И немедленно. В современной литературе мира нет ничего похожего, да и в прошлом мало».

Она сдалась. Перевод планировалось издать несколькими выпусками в «Л’Аксьон», но был получен отказ, поэтому сделали заход в «Меркюр де Франс». Неудача и здесь. Наконец «Эдисьон де Сирен» дала согласие, но напечатала перевод лишь через четыре года, в марте 1924-го. Перевод был сделан на совесть, мадам Блох-Савицки не поддавалась ни на какие уговоры Джойса поторопиться и отвечала, что лучше отложит другие свои работы. Джойс унялся, но вдруг решил, что персонажам следует дать французские имена — к примеру, Стивена сделать Этьеном. Ну и автор станет Жаком Жуайезом, пуркуа па? Переводчица не согласилась, однако настояла на другом — французский перевод теперь назывался «Дедалус».

Паунд неутомимо разбрасывал экземпляры «Портрета…» и папки с отзывами прессы — Париж должен был уяснить себе, что к ним прибыл автор с репутацией. У этой работы имелась оборотная сторона: Джойсу приходилось, жертвуя временем и преодолевая раздражение, встречаться со множеством людей.

Многих задевала его нелюдимость и даже грубость, но впечатление он оставлял. И многие решали ему помочь. Первой была та же Людмила Блох-Савицки. Она и ее муж предложили ему бесплатное жилье в Пасси, на улице Л’Ассомпсьон, 5, возле Булонского леса, куда он и въехал с семьей в середине июля. Это была маленькая трехкомнатная квартира, с двумя спальнями окнами на улицу и крошечной кухней. Джорджо кровати не хватило, и Джойсу пришлось наведаться к Женни Серруйс, которая под неукротимым напором Паунда готова была ему помогать. Она прислала им раскладушку, и Джойс поблагодарил ее письмом в самых чопорных выражениях. Затем, кое-как справляясь с мучительным нежеланием просить, он дал понять, что писать ему не на чем, и она прислала стол. Видимо, то же было с постельным бельем, одеялами, книгами, присланными из Триеста и необъяснимо задержанными таможней; за них пришлось хлопотать. Наверняка она одалживала ему деньги. После он поблагодарил ее в типично джойсовском стиле: «Для вас мелкие проблемы никогда не были затруднением — качество, необычное для женщины».

Женни познакомила его со своим женихом, Уильямом Аспиноллом Брэдли. Переводчик Реми де Гурмона, Уильям представлял в Париже издательство «Харкурт, Брейс и К°». Джойсу он понравился не только поэтому — его интересовало, что Джойс пишет. В это время заканчивалась «Цирцея», и автор подробно объяснял, как он это делает, но скорее себе, чем своим поклонникам. На них проверялись намеки, аллюзии, ассоциации, но Брэдли скоро покинул категорию подопытных, напомнив Джойсу, что генерала Гранта звали Улисс. Джойс это записал — на манжете. То, что генерал курил длинные сигары, внесено было туда же. Известно, что одним из первых рукопись заключительного эпизода видел Брэдли.

Они обсуждали и других авторов, хотя рано или поздно возвращались к Джойсу. Андре Жида любили оба: Джойс читал «Пасторальную симфонию» еще в Цюрихе, и она ему понравилась своей горькой иронией и раскрытием душевной слепоты священника, пытающегося спасти от греха незрячую девочку. Джойс высоко ценил язык Жида. Пруста он отложил после нескольких страниц, сказав, что не видит никакого особенного таланта, но допускает, что ошибается. Прочитав книгу стихов Элиота, он не сказал ничего.

Осенью Брэдли подарил Джойсу свою старую офицерскую шинель, и Джойс носил ее с удовольствием.

Женни Серруйс предложила перевести «Изгнанников», и Джойс радостно согласился. Он мечтал увидеть эту пьесу на парижской сцене, собираясь предложить ее Люнье-По, который уже был известен своей работой с самыми экспериментальными драмами, а в случае его отказа — Жаку Купо из «Вье Коломбье». Джойс мобилизовал все свои знакомства, чтобы убедить кого-то из них; только затем он отправился на прием у Натали Клиффорд-Барни, где бывали Поль Валери и другие французские писатели. Ему было страшно неудобно, и как всегда в таких случаях, его тянуло говорить о себе, своей работе, словно бы утверждая себя в чужом мире, но он снова пересилил себя и беседовал о другом — о французской литературе, но и тут умудрился сказать, что не выносит Расина и Корнеля. Мисс Барни довольно резко спросила:

— Вы считаете, что такие замечания могут что-то о вас сказать?

Джойс промолчал, а потом весь вечер прятался за колонной, откуда вышел только затем, чтобы все же попросить ее помочь с постановкой. Вряд ли ему по вкусу была утонченность такого салона: он жил той же жизнью, что и большинство его персонажей, поэзия его прозы складывалась из тех самых мелочей — мебели, еды, топлива и чьего-то покровительства. Литературная жизнь вполне укладывалась в его неисчислимые заметки, исписанные страницы и разговор о них с очень немногими. Что творилось в его воображении — очевидно, об этом не всегда и получалось сказать.

Тем не менее в сутолоке первых парижских месяцев состоялось знакомство, имевшее значение для всей последующей жизни Джойса да и всей литературной жизни века.

Людмила Блох-Савицки написала своему другу, поэту Андре Спиру, что познакомилась с Джойсами и в любой день может предоставить ему любое их количество — два, три, четыре… Или ни одного. Спир согласился на двух, и на воскресенье 11 июля Людмила, ее муж, поэт Андре Фонтана с женой и двое Джойсов приехали в Нейи. Кроме Паунда, Спир пригласил Адриенн Монье, хозяйку литературного салона и владелицу книжного магазина, который в шутку называли «Храм Монье», а по-настоящему «Ла мезон дез ами де ливр» — «Дом друзей книги». Адрес его, улица ль’Одеон, 7, знал весь Париж и прежде всего писатели и читатели наисовременнейшей французской литературы. Она сама была довольно даровитой поэтессой и переводчицей, издавала литературный журнал «Серебряный корабль» и оказалась едва ли не первой владелицей книжного магазина в Европе.