Двенадцать поэтов 1812 года - Дмитрий Шеваров Страница 9

— Возьмем все, что унести можно, скот угоним и уйдем в брянские леса.

— Но как же мне ехать? У меня, вы знаете, нет лошадей.

Тогда крестьяне дали своей помещице лошадей и подводы, помогли собрать и уложить вещи. Так Протасовы оказались в Орле, в доме своих друзей Плещеевых. С ними в одном доме поселились и уехавшие от войны Киреевские.

…Поздно вечером 10 сентября Саша Протасова подошла к столу и открыла толстую тетрадь, на обложке которой месяц назад она старательно вывела: «Подробный Журнал всех действий, движений и перемен, произошедших во время пребывания праведных Муратовских жителей в преславном городе Орле» ^[46].

Саша пробежала глазами свою последнюю поденную запись, она начиналась так: «Граф Чернышев поутру сам стряпал кушанье…»

Сегодня был день ее дежурства по Журналу. «Какие пустяки приходится иногда записывать, — подумала Саша, — но какое счастье, что сейчас можно записать нечто действительно важное!»

И через несколько минут в Журнале красовалась такая запись: «…Вдруг наш добрый Жуковский явился из Армии курьером к Губернатору в 7 вечера, этот бесподобный вечер никогда не забудется…»

Журнал вели в основном три сестры. Девятнадцатилетняя Маша — девушка мечтательная, задумчивая, нежная. Семнадцатилетняя Саша — смешливая, быстрая, очень красивая. Это ей Жуковский посвятил свою знаменитую балладу «Светлана» (поэт закончил ее как раз в 1812 году). А также их двоюродная сестра 23-летняя Дуняша — жена Василия Ивановича Киреевского.

Дружба барышень с Жуковским завязалась в 1804 году, когда Екатерина Афанасьевна Протасова попросила своего сводного брата Василия (к тому времени 21-летнего выпускника Московского университетского благородного пансиона) заняться образованием ее подрастающих дочерей Марии и Александры, а также принятой в семью Дуняши, внучки А. И. Бунина, отца Жуковского.

Молодой учитель влюбился в Машу Протасову, а Дуняша стала его поверенной в сердечных делах, верным другом влюбленных.

Екатерина Афанасьевна Протасова, человек совершенно не сентиментальный, записывала в Журнале от 13 сентября 1812 года: «Я всякий день больше удивляюсь несравненному нраву бесподобной Дуняши… — всякий час вижу больше и больше ее бесподобное сердце и несравненное терпение, и всякий час ее больше люблю, нельзя быть милее ее…»

Дуняша Киреевская была очень хорошим человеком. Для нас это несколько странная характеристика, уж очень какая-то детская. В нас крепко засела лукавая поговорка позднесоветского времени: «Хороший человек — не профессия». Нужный человек, успешный, креативный — это нам понятно, а что такое хороший?

Что ж, хороший человек — это действительно не профессия. Но только лишь в том смысле, в каком не профессия монашество или материнство.

Дети Василия и Авдотьи Киреевских шестилетний Ванечка и четырехлетний Петруша — это будущие деятели русской культуры Иван и Петр Киреевские.

Но о Василии Ивановиче Киреевском мы должны бы помнить не только как об отце двух выдающихся просветителей, но и как о героической личности эпохи 1812 года. Правда, свой подвиг 39-летний секунд-майор в отставке совершил не на передовой, а в тихом Орле.

Василий Иванович не имел специального медицинского образования, но был доктором по призванию. Еще живя в своем имении, он лечил своих крестьян, устроил врачебный кабинет в усадьбе. Оказавшись в Орле, Киреевский обнаружил, что городской лазарет никуда не годится: больных и раненых там не столько выхаживали, сколько отправляли на тот свет. Василий Иванович устроил скандал губернатору, но этим не ограничился. Он взял на себя руководство больницей, приемом и лечением раненых, размещением пленных. Из его имений для раненых и пленных везли продукты.

Вот что вспоминала Екатерина Елагина (урожденная Мойер, дочь Маши Протасовой-Мойер): «Стали приводить в Орел партии пленных французов целыми толпами. Помещали их в холодных сараях, где они умирали тифом в огромном количестве. Они умирали с проклятиями и богохульствами на устах. В. И. Киреевский стал навещать, носить пищу, лекарства…»

Василий Иванович знал пять языков, и это очень помогло ему в общении с пленными (среди них были не только французы, но и немцы, итальянцы, голландцы). Киреевский, вспоминает Екатерина Елагина, «обращал их в христианскую веру, говорил им о будущей жизни, о Христе, молился за них. Он пожертвовал, то есть истратил для них все те деньги, которые собрал для себя и семьи своей в ожидании будущих бедствий. Говорят, что он истратил за то время 40 тысяч; заразился тифом, уже больной продолжал он дела милосердия и скончался в Орле…».

В круговерти тогдашней бедственной жизни подвижничество Василия Киреевского как-то быстро заслонилось в сознании современников другими событиями. Киреевский оказался забыт и в России, и во Франции, и, скорее всего, остался неизвестен потомкам тех, ради кого он пожертвовал своей жизнью, оставив сиротами троих маленьких детей… Но мне кажется, восстановить справедливость лучше поздно, чем никогда. Почему бы не назвать его именем детскую библиотеку в Орле (кстати, Василий Иванович был увлеченным библиофилом и, как вспоминали его родные, читал книги так, как это любят делать дети — лежа на полу). А быть может, и где-то во французской провинции люди, узнав о русском подвижнике, спасавшем от голода и болезней их воинственных предков, назвали бы именем Василия Киреевского мост, набережную или больницу?..

Конечно, наших барышень окружали в Орле не одни лишь праведники. В эпизодах Журнала появляются и совсем другие персонажи: непрошеные ухажеры, лукавые болтуны, откровенные паникеры. Стремясь произвести впечатление на юных собеседниц, они пугают их фантастическими слухами. То рассказывают о гибели в полном составе московской милиции, то о взятии Калуги, то о том, что часть русских аристократов перешла на службу к Наполеону.

Но, как бы ни были впечатлительны и напуганы сестры Протасовы, они не предаются унынию: деятельно помогают раненым, много и серьезно размышляют о происходящем, готовят себя к будущей мирной жизни — занимаются английским языком, рисованием, шитьем и музыкой…

Как хотелось бы сказать: да, мы — те же, так же любим, и так же дружим. Но, боюсь, мы уже потеряли что-то в пути. Наверное, мы слишком устали от «выживания», чтобы так цельно чувствовать, так щедро расточать себя в дружбе и любви, так соединять одно с другим.