Русская Америка. Слава и боль русской истории - Сергей Кремлев Страница 9

Герой же двух Камчатских тихоокеанских экспедиций Алексей Чириков в 1746 году вернулся из Восточной Сибири в Петербург, в 1747 году был произведён в капитан-командоры, а в 1748 году умер в Москве — всего-то в сорок пять лет!

НАДО СКАЗАТЬ, что, хотя имя Чирикова — в отличие от имени Беринга — сегодня в России почти неизвестно, Алексей Ильич Чириков (1703–1748) заслуживает самого глубокого уважения потомков и самой громкой славы. Двенадцати лет — в 1715 году он поступил в учреждённую Петром Московскую навигацкую школу, а в 1716 году был направлен гардемарином в Петербургскую морскую академию, которую успешно закончил в 1721 году. Произведённый в унтер-лейтенанты (подпоручики) в 1722 году Чириков был назначен преподавателем навигации в Академии, а с 1725 года в чине лейтенанта становится помощником начальника 1-й Камчатской экспедиции Витуса Беринга. Причём кандидатура «подпорутчика» Чирикова рассматривалась в таковом качестве ещё Петром в декабре 1724 года.

С этого времени вся недолгая, но насыщенная многотрудными делами, открытиями и подвигами жизнь Алексея Чирикова оказывается связанной с русскими исследованиями северных пространств Тихого океана, его берегов и островов. Причём Чириков смотрел и на дело Камчатских экспедиций, и на проблему освоения русскими тихоокеанской зоны как подлинно государственный ум. С его огромным опытом и научными знаниями он мог бы сделать для дела Русской Америки очень много, однако умер до обидного рано, надорвавшись в своих трудах.

Но кто был повинен в том, что русские тихоокеанские открытия в эпоху Анны Иоанновны и её фаворита Бирона давались России такой дорогой ценой, оплаченной не только русским потом, но и русской кровью? Кто-то ведь в этом был повинен — и не только из-за расейского разгильдяйства и равнодушия, но и по намеренному злому умыслу…

И этот злой умысел против Российского государства явно имел место — как внутренний, шкурный, так и внешний, коварный… Вскоре после смерти Анны Иоанновны и воцарения новой русской монархини ей — «Всепресветлейшей, державнейшей, великой государыне императрице Елизавете Петровне, самодержице всероссийской, государыне всемилостивейшей» — был «всеподданнейше» преподнесён «краткой экстракт для объявления интереса о разорении от Беринга с товарищи самого лутчаго Сибирского края». В этом экстракте (без даты, но составленном не позднее сентября 1743 года) сообщалось, в частности:

«А в какую сумму оная экспедиция стала, того, хотя точно ныне знать и невозможно, однако ж за истинну возможно принять, что не меньше полутора миллиона рублев, потому: понеже чрез десять лет отправлялося из одной Иркутской губернии по сороку тысяч рублев денег, да по штидесят тысяч пуд провианта, которой до Охоцкого всякой пуд в поставке по два рубли стоит, отчего как Якуцкой провинции якуты, так и пашенные крестьяне Иркуцкой губернии великие тягости и до ныне претерпевать принуждены…»

Сей «всеподданнейший» «экстракт» оказывался документом, любопытным двояко, и на нём надо остановиться подробнее…

Камчатская экспедиция Беринга была крупнейшим государственным проектом и длилась с перерывами почти двадцать лет. Состоявшая вначале из приблизительно 300 человек, к концу она насчитывала до 2000 участников, включая группы перевозчиков грузов по рекам Алдану, Мае, Юдоме и Ураку, артели плотников и т. д. Кроме того, на нужды экспедиции работало — как о том сказано и в «экстракте», русское и нерусское население Сибири.

И при всём этом материальное положение и быт непосредственно тех, кто являлся объектом всех забот и «тягостей», то есть прямых участников экспедиции, были более чем неблестящими. Процент заболеваний и смертности даже среди офицерского состава экспедиции и смерть самого Беринга не в штормах, а от тягот наземной зимовки говорят сами за себя.

Поэтому безымянный недатированный «экстракт» был, собственно, провокационным доносом, имеющим целью опорочить в глазах Елизаветы результаты Камчатских экспедиций и государственный потенциал их открытий. С другой стороны, в этом, крайне одностороннем, «экстракте» явно усматривается и ещё одна — менее отрицательно масштабная, но не менее подлая — цель: списать на расходы по экспедиции Беринга многолетние злоупотребления и казнокрадство как местных, так и, прежде всего, столичных чинов и сановников Анны Иоанновны… В том числе — в учреждённом 18 октября 1731 года аннинском Кабинете министров и в Адмиралтейств-коллегии.

Здесь не место анализировать взаимные интриги и обвинения в финансовых махинациях аннинских сановников Артемия Волынского, Фёдора Соймонова, графа Николая Головина, графа «Андрея» Остермана и т. д. Однако указать на них не мешает, отметив, что сами не всегда чистые на руку Волынский и Соймонов выпустили даже сатирический памфлет на деятельность гр. Николая Фёдоровича Головина (1695–1745) — главы Адмиралтейств-коллегии и сторонника экспедиции Беринга, но одновременно — и сторонника Остермана. В то же время в 1739–1740 годах группировка Волынского — Соймонова подготавливала решительный удар группировке Остермана — Головина в виде плана замены выходца из Дании Витуса Ионсенна Беринга другим выходцем из Дании — Мартыном Шпанбергом.

Волынского обычно подают как национально настроенную фигуру, но тогда для него и для опытного морского офицера Соймонова было бы логичным выдвижение кандидатуры энергичного Чирикова. Но, вот же, они почему-то ставили на бездеятельного Шпанберга. Особенно это удивительно для Соймонова — фигуры в целом вполне привлекательной, о чём позднее будет сказано.

При этом имелась ещё и третья, так сказать, «сторона медали» — внешнеполитическая. В записках маркиза Иоахима-Жака Тротти де ла Шетарди (1705–1758), бывшего послом Франции в Петербурге в 1739–1742 и в 1743–1744 годах, имеется следующее злое замечание: «Цель русского двора — по отзыву француза Лалли — бросать пыль в глаза Европе. Нет такого необыкновенного и дорогого проекта, который, быв предложен русскому двору, не был бы принят, так, например, проект о торговле с Японией через Камчатку, проект об открытии новых земель в Америке, проект о ведении торговли с бухарцами и монголами, проект о сделании петербургского порта судоходным, проект о соединении Волги с Доном… Цель двора достигнута, если в Европе говорят, что Россия богата: «посмотрите, какие чрезвычайные расходы делает Россия»…»

В словах Шетарди сквозили раздражение и зависть одновременно. Даже при технических и коммуникационных возможностях того времени в упомянутых французским послом проектах не было ничего фантастического и «необыкновенного» при адекватном и вполне посильном для России финансировании — посильном, конечно же, в том случае, если бы силы державы и народа расходовались на дело, а не на придворные увеселения и прихоти сановной сволочи.

Но все подобные российские проекты, включая дальневосточные и тихоокеанские, при их реализации усиливали Россию в реальном масштабе времени, а особенно — в перспективе, и поэтому Европой одобряться никак не могли. А вот противодействовать им по мере возможностей Европа была не прочь, и возможностей на сей счёт у внешних врагов России в аннинском Петербурге хватало.

К тому же злой гений тогдашней России — Эрнст Иоганн Бирон (1690–1772) в 1738 году при содействии Анны Иоанновны был избран герцогом Курляндским, но предпочитал управлять Курляндией (как и Россией) из русской столицы. Кто и из каких столиц управлял при этом самим Бироном — об этом писаная история России и Европы умалчивает.