Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков Страница 9

По приезде в Уфу старший брат определился на лесопилку, мать поступила в прислуги. Дома оставались бабушка, сноха с двумя девочками, да мы с братишкой. Семья была, таким образом, в шесть ртов, а заработок у брата был очень небольшой. Он работал сдельно, пилил горбыль на дрова и зарабатывал в день не больше 50 копеек. Мать получала в месяц три рубля, которые полностью уходили в уплату за наше жилье. Когда брат стал запивать, наше положение превратилось в бедственное. Живя в деревне, мы никогда не голодали так, как здесь. В городских магазинах мы видели белые хлеба всевозможных сортов, но сами питались только черным хлебом. Навещая нас, мать всегда приносила кренделей или пряников, и это было для нас праздником. Часто заходила и тетка Марфа. Она жила неподалеку и днями напролет сидела дома одна – муж с утра до вечера на работе, а сын в училище. С утра приготовив обед, вторую половину дня она обычно проводила у нас, в основном в разговорах о старине, о барщине и вообще о жизни при крепостном праве.

Ее и бабушкины рассказы были для нас как страшная сказка. Сколь же терпелив и вынослив человек! Рассказывали, как до смерти засекали розгами ни в чем не повинных крестьян, как их травили собаками, как калечили молодых девушек, особенно красивых. Ни одна не выходила замуж по своей воле и никогда – девушкой. Рассказывая об этом, бабушка называла имена молодых крестьянок, которые, не вынеся надругательств, кончали жизнь самоубийством. Иногда краешком мелькала и история моей бабушки Марьи. Но говорили о ее судьбе так коротко и неохотно, что нельзя было понять, что же с ней произошло. Интересно, что в Уфе о домовых, банных чертях, летающих змеях уже не судачили. Видно, в большом городе вся эта нечисть была не в почете.

Первым сильным уфимским впечатлением для меня стала масленица. В патриархальном губернском городе, населенном купцами и чиновниками, это был большой, многодневный и шумный праздник. Все три масленичных дня, с пятницы до воскресенья, в городе работали только магазины. По центральным улицам, Большой Успенской и Александровской, сплошным потоком на разряженных лошадях, украшенных лентами, бубенцами, колокольчиками, ехали гуляющие. И откуда набиралось столько лошадей? Тут были и чистокровные рысаки, и простые рабочие лошади, тройки, пары и одиночные санки. А по тротуарам лавиной шла толпа, сплошь грызущая семечки, – молодежь и старики, трезвые и пьяные, купцы, чиновники и рабочие, русские и башкиры, хорошо и плохо одетые.

В воскресенье вечером на соборной площади торжественно жгли соломенное чучело – масленицу, предварительно провезенную на дровнях по всему городу. А как ели и пили в эти дни! На последние гроши обязательно стряпали блины. Богатые объедались блинами с семгой и икрой. Местные доктора, потирая руки, приговаривали: «С чистого понедельника придет и наш праздник». Дело в том, что чиновники и особенно купцы, обожравшись за три дня масленицы, в понедельник шли к ним лечить животы. В эти дни врачи драли за прием втридорога, но они ничего не жалели, лишь бы очухаться. От обжорства случались завороты, кровоизлияния в мозг, инфаркты со смертельным исходом.

Мать пошла в прислуги к сборщику выручки казенных винных лавок. Как-то я зашел к ней в гости. Хозяин вышел на кухню, увидел меня, узнал, что я грамотный. Сказал, что устроит меня посыльным в контору казенного винного склада, пообещав, что в дальнейшем я буду получать до 25 рублей в месяц. Я был очень доволен, что пойду работать – хоть немного, а смогу помогать семье. В ноябре 1903 года меня приняли посыльным, для начала положив 7 рублей в месяц. Работали в конторе с утра до 8-ми вечера и в воскресенье с 10 до 4 часов дня. Обязанности мои были не сложные. Писарь дает бумагу, я ее вношу в исходящий журнал, запечатываю, записываю пакет в разносную книгу и доставляю адресату. Должность посыльного имела ту положительную сторону, что дала мне возможность хорошо узнать город. Хуже было то, что разносить бумаги приходилось в любую погоду. Бывало, зимой закрутит такая башкирская пурга, что на метр не видно ничего, и при этом мороз в 30 и более градусов. А ты идешь, потому что надо успеть до вечера разнести пакеты. Сколько раз я обмораживал нос и щеки, сколько раз еле оттирал руки! Чтобы не замерзнуть, я обычно бежал бегом. А сколько раз меня кусали собаки тех, кому я доставлял пакеты на дом! Был у нас один сборщик денег – домовладелец, который держал много собак. Его дом стоял в глубине двора, и пока добежишь до него от ворот, тебя обязательно покусают. А попробуешь сопротивляться, хозяин набрасывается еще злее собак. И на вид он был страшный, волосатый, не говорил, а рычал.

Зимой 1907 года на него напали грабители, когда он вез деньги, причем прямо в лоб застрелили из револьвера его стражника. Сам он сумел убежать, бросив деньги в санях. А через пять лет выстроил два двухэтажных дома. Ясно, кто был настоящим разбойником.

Носил я пакеты и в дом хозяина матери. Подгадывал приходить под вечер, пил с ней чай, отдыхал, а уж потом шел домой. Хозяин был маленький, худенький, невзрачный, с чудной фамилией Дросявецкий. Зато его жена была настоящая русская красавица – высокая, светло-русая, с белым, кругловатым, чистым лицом. Она, бывало, посадит своего мужичонку на колени и укачивает, как ребенка. Жили они в согласии. Мать говорила, что когда он уезжал по делам, она не «шалила» и терпеливо его ждала.

Летом мучила жара, мочил дождь. Купаться удавалось только вечерами. Домашние моей службой были довольны – старший брат приносил в семью немногим более моего. Но больше всего мне докучали сотрудники конторы – писаря. Их было человек 15, каждый получал не более 30 рублей в месяц. Одеваться им следовало чисто – в крахмальную манишку и пр., и вот снаружи эти чиновники, бывало, одеты опрятно, а белье – рваное, грязное. Излюбленными темами их разговоров были скабрезные анекдоты. Все это мне не нравилось. Дружил я только со сторожем Денисычем. Это был чудесный, веселый старик, очень добродушный, бывший николаевский солдат.

На всю жизнь у меня осталось отвращение к манжетам, к крахмальным нагрудникам, к бумажному воротничку. Позднее, будучи уже ответственным советским работником, я рубашку с галстуком заменял френчем или рубахой с отложным воротом. А косоворотка, которых теперь, к сожалению, не носят, всегда была моей любимой одеждой. Из конторы я на всю жизнь вынес и ненависть к заносчивости, к самозванству и хвастовству, к угодничеству и карьеризму, – одним словом, ко всему, чем была так богата чиновная среда.

Еще будучи посыльным, начал я похаживать в механическую мастерскую, познакомился там со слесарями и рабочими других профессий. А тут еще моя мать неожиданно бросила работу и вышла замуж за многодетного сапожника-вдовца. Его старший сын был уже взрослым, работал слесарем. Я как-то сразу сошелся с этим своим сводным братом и его товарищами-рабочими. В общем, решил я перейти в мастерскую и объявил об этом конторщику Тот не хотел меня отпускать. У меня обнаружился хороший «канцелярский» почерк, и он предложил мне место писаря. Но мне так опротивела эта среда и так понравилось среди рабочих, что я от писарской карьеры отказался. В июне 1904 года я стал учеником в механической мастерской. Чиновный мир остался позади, я превратился в пролетария, рабочего в блузе с ключом в руках.

У Кокоревых, в семью которых мы вошли вместе с матерью, был свой домик из двух комнат и кухни. Сам Кокорев и два его средних сына сапожничали и неплохо зарабатывали. Старший Илья, как я уже сказал, работал слесарем в железнодорожных мастерских. Младший Александр ходил в школу. Были еще две девочки 7 и 9 лет. От перенесенной в раннем детстве оспы обе были почти слепые. С нашим приходом детей в семье стало восемь.