Иван Ильин. Монархия и будущее России - Игорь Зернов Страница 9

Верность служения неизбежно связана с проблемой свободы в рамках монархической формы правления. Тезис об отсутствии свободы в условиях монархии, в глазах многих философов, является одним из основных недостатков этой формы правления. Ильин же утверждает обратное. «Достоинство человека состоит не в том, чтобы никому и ничему не подчиняться, но в том, чтобы добровольно подчиняться свободно признанному правовому авторитету» ^[45].

Верность служения, умение безусловного подчинения вовсе не тождественны покорности раба. Понимание свободы в концепции Ильина находит свой отклик у современных российских философов. Так, Л.А.Коган пишет: «Подлинная свобода вообще немыслима без добровольно устанавливаемой внутренней меры, самодисциплины, самоконтроля, совестного суда. Формы морального самоограничения свободы – это совесть, долг, ответственность, взаимопонимание, терпимость, великодушие» ^[46].

Речь идет не об известном тезисе о свободе как осознанной необходимости. Ильин вводит в понятие свободы правовой аспект, говоря о правовом ограничении жизни человека и подчинении добровольно избранному авторитету в лице монарха. Верность монарху, как способ бытия, исходящая из основ монархического правосознания, принятая добровольно и невынуждаемо и есть истинная правовая свобода. Понимание Ильиным свободы в монархии весьма близко с пониманием свободы его учителя П.И.Новгородцева, который писал: «…та естественная свобода, которую прежние философы права признавали иногда идеальной, есть не что иное, как рабское подчинение случайным побуждениям, лишенным какого бы то ни было руководящего начала. Истинный индивидуализм этим удовлетвориться не может, он должен перейти к высшему пониманию свободы как самозаконности» ^[47].

Особое свойство свободы в монархии в добровольном ограничении своих правовых жизненных границ и подчинение свободно признанному авторитету. Это подчинение невынужденное, оно вытекает из всего монархического уклада жизни. У республиканца подобная постановка вопроса вызовет возражения, но для монархиста признание правового авторитета естественно и в то же время динамично. Динамичность заключается в том, что свобода не ограничивается рамками добровольного повиновения монарху, она состоит в деятельном творчестве и инициативе подданных. В своем идеальном виде в монархии для человека первична сама действительность, первично для человека желание в любом деле все сделать «как лучше», социальное бытие не имеет ничего общего с формальным подчинением действительности, указу и закону. Оставаясь для себя свободным, дорожащим своей честью и достоинством, человек приобретает стремление активной ответственности, где на первом месте стоит идея служения.

Тем самым, в монархии человек обладает обостренным чувством собственного достоинства и чести и потому легко принимает идею ранга, так как и ранг монарха, и ранг других людей он измеряет одинаковыми критериями.

Ильин называет «пафосом монархической ответственности» такое состояние человеческого духа, в котором он инициативно и творчески стремится к улучшению жизни. Тут нет места формальному послушанию и исполнению обязанностей, но постоянное вопрошание самого себя с той степенью ответственности, как будто сам человек и есть монарх. Ильин говорит здесь об «одной из основных тайн монархического строя и уклада души» ^[48], о художественном отождествлении подданного с монархом и монарха с народом. В художественном отождествлении основная роль принадлежит чувству воображения, но не отвлеченного и беспредметного, а покоящегося на любви и верности к монарху. Речь идет о деятельном воображении, как той стадии феноменологического опыта, когда подданный отождествляет себя с монархом. Это идеальный духовный образ, персонифицированный в монархе, вовсе не унижает и подавляет человека, а, напротив, подвигает его к государственному пониманию задач народа, как если бы сам подданный стал монархом. В практическом делании это выражается в том, что человек приобретает «царственный» взгляд на дела своего государства.

Здесь мы наблюдаем несомненное сходство с кантовской формулой императива: «Поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была стать всеобщим законом природы» ^[49]. То есть поступай так, как если бы ты был сам бог. По мнению современного философа Ю.М.Бородая, этот принцип также имеет религиозную природу. Свою повседневную, посильную для него работу человек начинает воспринимать со стороны ее реальной, действительной помощи народу и государству, которые в его глазах персонифицируются, олицетворяются образом монарха. Естественно, подобное состояние и образ жизни человека никак не могут быть названы несвободными.

Направленность мыслей и дел монархиста имеют центростремительный характер. Признавая персональный центр государства в лице монарха, в котором аккумулируется энергия всех людей, он видит в нем и единство источника законов. Ответственность, лояльность, центростремительность основываются не на том, что монархист в своих делах каждый раз должен обращаться за разрешением к монарху, а на той степени естественного правосознания, которое отстаивает монархист как единственно достойное для своего монарха. Можно говорить о равной ответственности монархиста перед своим монархом независимо от того, является ли он по своей служебной деятельности персоной близкой или далекой монарху.

Следует отметить, что идея ранга логично вписывается в понятие художественного отождествления, поскольку свой собственный ранг, как степень совершенства, человек оценивает точно такими же духовными достоинствами – чести, верности, достоинства, какими он оценивает идеальный ранг своего монарха. В то же время монархист осознает ограниченность своих знаний и суждений по сравнению с монархом и лицами его окружения. Для него характерна сдержанность суждений и понимание узости кругозора, необходимости самообразования. Из этого же следует, что монархическому правосознанию присущи соблюдение дисциплины и субординации. Они также легко вписываются в понятия ранга и семейственности. Для монархиста характерно умение «знать о своем незнании», сознание того, что с его «жизненного места» не все известно, что монарх или его ближайшее окружение знает и понимает больше, чем он сам.

Ильин проводит анализ монархических наклонностей, оперируя термином правосознание, как инструментом, позволяющим выделить их характерные особенности. Последнее из двадцати отличий: государство – есть учреждение, явно выпадает из общего ряда в силу того, что речь идет не о наклонностях отдельного человека, а об особенностях государственной власти. Отдельные пункты, на наш взгляд, могли бы быть объединены в одно целое. Так, культ чести, традиции, дисциплины имеют достаточно много схожих оснований для истолкования. Возможно, что подобное разделение позволяло Ильину нагляднее продемонстрировать их отличия от республиканских наклонностей. Несмотря на отмечаемую зависимость монархического правосознания от религиозного чувства, в различиях между республиканским и монархическим правосознанием отсутствует отдельное положение, которое объясняло бы роль религиозного чувства для обоих видов правосознания. В отличие от Л.А.Тихомирова, уделявшего много внимания разбору искажений монархического принципа, Ильин ограничивается исследованием монархии с позиции правосознания, мало отклоняясь от выявления идеальной сущности монархического государства.