Красавица и чудовище - Татьяна Тарасова Страница 89

Галя — человек необыкновенной доброты, — я уже писала об этом в начале книги, повторю еще — жившая с двумя бабушками до самой их смерти, выхаживающая папу, потому что нашей маме тогда уже шло к восьмидесяти. Ухаживать за отцом очень тяжело, он своенравный, он все время хотел вырваться из-под опеки. Это же был очень сильный и здоровый человек. Отец мог хорошо выпить, мог всех рассмешить, любил наши домашние банкеты, любил моих друзей. Он так хотел жить полнокровной жизнью, что когда стал немощным, копил силы по нескольку дней. Лежал, берегся и все-таки раз или два в неделю вырывался. За ним заезжали его «мальчишки», он отправлялся с ними на хоккей, вырывался в баню, вырывался на торжественные мероприятия и дни рождения друзей. Врачи говорили: «Этого нельзя делать». «Этого нельзя, Толя», — говорила мама, она настаивала, чтобы он худел, соблюдал режим. А он хотел жить, как раньше, когда были силы, во весь опор.

Отец недоработал в большом хоккее. Как же могли в 56 лет заставить его уйти бесславно — человека, имеющего огромную народную славу? Такие люди, как отец, раз в сто лет рождаются. Раз в сто лет. Люди, любящие работать, понимающие свою профессию и знающие в ней больше, чем тысяча ремесленников от спорта, вместе взятых. А те мерзавцы, которые избавлялись от него, и сейчас выступают в каких-то передачах, а в них говорят, что Тарасов был жестоким тренером. Да они счастливы должны быть, что жили и работали при нем, что он к ним прикоснулся. Он всегда имел лучших спортсменов, и не только потому, что служил в ЦСКА, а армейский клуб имел привилегию забирать молодых спортсменов в армию. Отец не пользовался готовым, он ребят находил. Ездил в Сибирь, летал на Дальний Восток, был готов ради талантливого парня отправиться куда угодно. Любого мальчика, о котором начинали говорить, он сначала сам смотрел. Но смотреть — это мало, надо еще иметь глаза профессионала, многолетний опыт, мудрость и тренерский талант, чтобы увидеть, чтобы не пропало, призвать, привести в ЦСКА. А потом и кормить, и лелеять, и заставлять, и тренировать, и учить, и лишать, и давать. Он все это делал, он пахал не для себя — для нашего хоккея…

Женя Мишаков, преданный отцу человек, скорбит и плачет по нему, он все помнит. И много их, которые помнят. С Юрзиновым на Олимпийских играх встретилась, он говорит: «Знаешь, Татьяна, чем дольше Анатолия Владимировича нет, тем он мне необходимей, тем я больше понимаю, что это за человек жил рядом с нами». Отец закладывал национальный хоккей, его традиции. Его могущество заключалось в том, что он придумывал, придумывал, придумывал и работал, работал, работал. Я помню, как отъезжающий в HXЛ Слава Фетисов приезжал к нам на дачу, чтобы получить от отца рекомендации. У папы же лежат тысячи исписанных листов — невостребованных, никому сейчас не нужных. А это колоссальная картотека физических упражнений… но никого это не интересует. Все сами очень опытные, что и видно по результатам.

Он недоработал, а мог бы еще десять лет тренировать ЦСКА, если бы его так не унижали. Но он гордый, и во мне это есть, я никогда не буду ни перед кем кланяться. И он никогда не просил, никогда не ходил по кабинетам. Поэтому начальники его ненавидели и ненавидят до сих пор. Даже Мертвого ненавидят. Кто виноват, что он был сильнее, он был умнее и, что им абсолютно ненавистно, — он был честнее. Когда папа умер, его сбережения равнялись трем тысячам долларов, две из которых мы с Вовой ему подарили. Тысяча долларов — это все, что отложил за всю свою жизнь великий Тарасов. Двенадцать лет его не показывали по телевидению, четырнадцать лет он не печатался. Скрывали его от иностранцев, объясняя это тем, что он болен. Он не получил разрешения приехать в Канаду в день, когда его бюст установили в Музее хоккейной славы. И при этом он до конца карьеры был предан этому режиму и этому Отечеству. Только тогда, когда он ушел из большого спорта, Галя стала подсовывать ему запрещенные книги. Он стал их читать, — папа не мог отказать Гале — и ему делалось дурно. О сталинских репрессиях он не мог слышать, так ему становилось плохо. Он кричал на нас: «Антисоветчицы!» Но как человек мудрый, окруженный нашими известными и талантливыми друзьями, то есть людьми уже другого поколения, он мучительно понимал, что происходит, стал впитывать иные взгляды. Он всегда много читал. Его любимый писатель — Чехов. Кажется странным, что у такого человека, как мой отец, любимый писатель — ироничный, негромкий Чехов? Разное в папе сочеталось, но при этом человеком он был удивительно цельным. И хотя со временем он не обзывал нас антисоветчицами, но всегда хотел работать только здесь, на Родине.

И лечила-то я его на свои, немножко помогал Спорткомитет. Помогала Федерация хоккея — тогдашний ее президент Валентин Лукич Сыч, царствие ему небесное, но почти все, что я в то время заработала, ушло на лечение и на похороны.

Этот день, этот ужас, когда умер папа, в ЦСКА — тихо. Бывший старший тренер сборной СССР, которого на этот пост рекомендовал мой отец, сумел отличиться. Я понимаю — он не крупная фигура, хотя и хороший тренер, я встречалась с ним на Олимпиадах. Не папиного масштаба человек, хороший профессионал и не более того. Не глыба, не явление, не открытие, таких тренеров у нас много в разных видах спорта. А уж в мире я вообще считать не буду… Лена Боброва, вдова Всеволода Боброва, работающая заместителем директора во Дворце ЦСКА, мне позвонила: «Как похороны?» Я ей говорю: «С отцом прощаться будем только на льду, там, где он полжизни отработал». Лена мне отвечает: «Таня, приходил Тихонов, это же теперь его Дворец (он как-то сумел сделать за гроши для себя аренду огромного сооружения на 50 лет), и сказал, что Тарасов в его Дворце лежать не будет». Я понеслась в ЦСКА, и это просто мое и его счастье, что мы не встретились, поэтому он сейчас живой и справляет юбилеи. Какое счастье, что я его не нашла, иначе я бы уже сидела в тюрьме, а что было бы с ним — не знаю, но инвалидом я бы его сделала. Такая мерзость, мелочность и гадость. Для меня с того дня он не существует.

Я настояла — прощаться с отцом все-таки в ЦСКА. Работники Дворца подключились, Лена контролировала. Она и Сыч.

Как же страшно с любым человеком на родной земле прощаться: знаменитым, незнаменитым… Я заказала цветы и, хотя после разборок с ЦСКА была почти в невменяемом состоянии, пришла в морг папу забирать. Вокруг него собралась вся больница, все, кто его лечил. Девчонки, которые его крутили и переворачивали каждый день и не допустили воспаления легких у такого тяжелейшего больного. Врачи Карпов и Сыркин, чудный доктор Майя Борисовна Печерская, все пришли. Он был их больной, трудный, очень трудный, но их. В этот день все цветы от мамы, от меня, от Гали украли нелюди — по-другому их назвать нельзя, — которые в морге работают. Не буду описывать, что я с ними сделала. Остался только венок из двенадцати или пятнадцати гвоздик, и я его надела одному из работников морга в восемь утра прямо на голову. Так натянула на голову, что он кричал, чтобы я его больше не трогала, что через пять минут все будет готово. Все было украдено… это и есть состояние страны, в которой мы живем. Эти люди, которых она выродила за пятьдесят последних лет. Страшно. Мы так любим Москву, мы так хотим жить дома, работать дома, но страшно.

Прилетел из Германии Вова. Он поддерживал нашу маму, потому что ей с ним было легче. Я заказала ресторан, организовала прощальный церемониал. Вечером я почему-то заволновалась. ЦСКА выделило солдат, и те должны были сделать на льду настил. Мы заранее нарисовали план, как все должно выглядеть, где народ должен сидеть, где он должен проходить. Что-то мучило меня, после истории с Тихоновым и в армейском клубе я сомневалась. Но сперва поехала проверить, что сделано на кладбище. Надо сказать, что когда вопрос встал о захоронении, Лужков подписал бумаги в одну минуту, спросил только у меня: «Новодевичье или Ваганьковское?» Мы выбрали Ваганьковское. Я поехала на кладбище, шел десятый час вечера, июнь, светло. Никто меня не видел, как я вошла и вышла, и убедилась, что могила вырыта. С Ваганьковского поехала с Галей в ЦСКА посмотреть, что там происходит. Мы вошли во Дворец и увидели, что не сделано вообще ничего… В итоге Лена Боброва, я и Галя сами таскали тяжелые деревянные настилы, таскали ковры, потом пришли помогать двое ребят из охраны Дворца, и к часу ночи мы подготовили зал. Теперь на настилах лежали ковры, все как положено. ЦСКА, таким образом, кроме как выделил зал, ни в чем больше не участвовал. Правильно Юра Рост написал: «Когда вынесли из ЦСКА Тарасова, там больше никого не осталось».