Выстрелы в Сараево. Кто начал Большую войну? - Игорь Макаров Страница 84

Между тем граф Чернин решил вести свою игру. Не прошло и полугода, как он самостоятельно начал сепаратные переговоры с французами о заключении мира. При гарантии сохранения единства Дунайской монархии граф Чернин обещал ее превращение в федерацию автономных наций под скипетром императора. Переговоры эмиссара Чернина графа Ревертера с майором разведывательного отделения французского генштаба Армандом велись в швейцарском городке Фрибуре (Фрайбурге) с 24 по 30 июля, а затем возобновились 7 августа и продолжались три дня. К тому моменту все главные участники Сараевского покушения уже были или ликвидированы, или томились в тюрьме. И только Гачинович свободно жил в том самом Фрибуре, мозоля глаза французской и австрийской разведке (да и сербской тоже).

10 июня 1917 года на острове Корфу в Греции было сформировано новое однопартийное правительство Н. Пашича в изгнании. На первом же заседании министры согласились с тем, что Апис, Малобабич и Вулович должны быть казнены, а остальных следует помиловать. Один из министров записал ход заседания. Первым взял слово министр правосудия, предложивший правительству просить корону казнить только Аписа и двух его основных сообщников, а остальным осужденным дать по двадцать лет тюрьмы. В знак согласия Пашич кивнул головой. Но тут один из министров вдруг возбужденно заявил:

— Мы потеряли отечество… наша родина в рабстве… У меня сердце сжимается от того, что сербскую кровь, кровь сербских офицеров прольет сербская рука. Неужели мы… закопаем их тела в земле наших подхалимов греков? Вы только подумайте, как это разочарует нашу армию!

Присутствующие затихли:

— Если прольем братскую кровь, это произведет плохое впечатление на наших союзников и весь цивилизованный мир, — продолжал министр. — Знайте, что все наши партии в Скупщине против казни. Атмосфера отравлена осуждением невинных людей, ибо тут и в помине нет уважения к закону, а есть неправедная, навязанная диктатом личная месть.

Пашич поспешил прервать опасную речь министра. Похвалив его за сочувствие, Пашич сказал, что внешняя ситуация стала критической.

— Судя по сообщениям, которые я получил за последние несколько дней от наших посланников в странах союзников, их положение ухудшилось, и победа неприятеля считается неизбежной в ближайшее время. Поэтому нам суждено потерпеть поражение в войне. Вскоре начнутся мирные переговоры; и нам, и друзьям нашей партии грозят очень большие испытания, ибо и австрийский, и германский двор видят в радикалах своих злейших врагов.

Затем Пашич перешел к главному:

— Приговор суда напрямую связан с Сараевским покушением. Центральные державы имеют доказательства, что убийство эрцгерцога подготовил полковник Апис вместе со своими друзьями. Он и сам представил суду письменное признание в этом. Сербские власти не имеют другого выхода, как публично осудить на смертную казнь Аписа и его главных соучастников Малобабича и Вуловича.

— Ибо что мы сможем сказать Австрии и Германии? — мрачно воззрился Пашич на своих министров. — Только то, что мы его сразу же расстреляли, тем самым доказав, что осуждаем покушение… Эти вещи не терпят отлагательства, потому что события застали нас врасплох.

Пашич попросил министров поддержать предложение министра правосудия.

Воцарилась мертвая тишина. Предложение Пашича было принято без обсуждений ^[392].

Но уже через две недели, вспоминает хроникер, стало известно, что Пашич обманул министров: на фронте ничего страшного не произошло.

Публично расправившись с Аписом и Малобабичем, правительство Пашича продемонстрировало заклание жертвенных овец в знак своей принципиальной готовности к переговорам с Центральными державами. В 1922 году бывший министр внутренних дел Стоян Протич подтвердил, что тайный рапорт Аписа сделал невозможным помилование.

Но еще во время Салоникского процесса Чедомир Попович ^[393], пограничный офицер на Дрине, который выполнял задания Аписа, а теперь готовился разделить его судьбу, все точно объяснил поручику Протичу: «Апис спланировал покушение на эрцгерцога — вот за это его и казнят».

Но сам Апис начал понимать это только перед казнью. Когда его везли на расстрел, он высказал свою догадку командиру стражи капитану Стойковичу: «Может быть, я ошибся, когда признался, что это я спланировал покушение в Сараеве. Сейчас мне кажется, что это и есть главная причина моей смерти».

О расстреле на салоникском поле в ночь на 13/26 июня 1917 года сохранились документальные свидетельства. Приговор зачитывался у трех могильных ям, перед которыми лицом к лицу выстроились осужденные и расстрельная команда. Над северным краем котловины, пишет Бруно Брем, на другой стороне мрачной высокой горы, пробивался тонкий луч света. Вдалеке едва слышалась ночная стрельба.

— Салоникский фронт не спит, — оживился Апис.

Третий осужденный, артиллерийский майор Любо Вулович, вздохнул:

— Тот мертвец из Сараева имел длинные руки. Протягивает их из своей могилы и всех нас хватает, одного за другим.

II. ОТРАВЛЕНИЕ ПО-ШВЕЙЦАРСКИ

Но это был еще не финал. На стол мирных переговоров в доказательство того, что Сербия «перевоспиталась», должна была лечь голова Владимира Гачиновича.

В тихой Швейцарии средством приведения приговора в исполнение выбрали не аутодафе и не пулю, а яд. Перо Слепчиевич так описывает события, последовавшие спустя полтора с небольшим месяца после казни Аписа:

Несмотря на свое крупное телосложение, Владимир в последние годы много раз жаловался, что чувствует себя нехорошо. Чувствуя частую слабость и потливость, думал, что у него больны легкие. С трудом переносил большие нагрузки. Проведя несколько месяцев добровольцем на французском флоте в начале мировой войны, вернулся в Париж, зарабатывал на жизнь, роя окопы, и разболелся. В августе 1915 года упросил меня перевести его, больного, в Швейцарию. Получил какую-то небольшую стипендию, но вскоре опять лишился ее, не знаю, почему. Я работал в нашем пресс-бюро в Женеве, а он любил жить в Лозанне, вблизи своих русских. Мучился в нищете. Когда в 1916 году в Баня-Луке начался процесс о государственной измене, в котором многим подсудимым были предъявлены тяжкие обвинения именно за связь с ним, и приговор был жесток, было решено собрать помощь в Америке для семей осужденных. В то же время требовалось провести некоторую предварительную работу для сбора добровольцев. Владимир чувствовал себя достаточно слабо, но считал, что в таком деле надо участвовать, и когда я его спросил, хочет ли он поехать со мной, тот согласился. В сильную жару вымотался в Чикаго и свалился в постель, поэтому я упросил поехать со мной Ацу Деспича ^[394] . Вернувшись с Тихого океана, нашел его поправившимся. Работал в ближней округе, старался укрепить организацию «Просветы», которую мы заново создали. Но снова свалился в постель, разболелся от воспаления легких и едва остался жив. Вернулись мы из Америки только в конце 1916 года. Он опять отправился в Лозанну, где в прошлые годы числился в университете. В следующем (1917) году получил стипендию в 300 швейцарских франков, моя плата также была повышена на ту же сумму, и из пресс-бюро меня перевели в наше посольство в Берне. Поскольку еще в 1912 года я прослушал полный курс лекций и написал в Вене диссертацию, то той весной решил выпросить два-три месяца отпуска и после долгой волынки спихнуть как-нибудь свои экзамены во Фрибуре, где действовала та же система экзаменационных правил, что и в Вене. Позвал с собой— в недобрый час— на ту сессию и Владимира. Согласился. Это новое усилие, может быть, стоило ему жизни. После письменных работ мы сдавали устные экзамены (во Фрибуре) где-то 24–25 июля. Утомленные чрезмерной двухмесячной нагрузкой, мы договорились, что отправимся отдохнуть в какое-нибудь горное село, и я занялся поисками такого места, а он пока оставался во Фрибуре. В субботу вечером, 3 августа, он засиделся допоздна в кафане с какими-то французскими пленными (между союзниками и Германией существовал обмен больными пленными с последующим их лечением в Швейцарии) и с одним приятелем-французом (крещеное имя его Шарль) вблизи нашего женевского пресс-бюро. На рассвете, в воскресенье, пробудили его в постели сильные боли в желудке, и он потерял сознание. Тем же утром его доставили во Фрибурскую больницу и сразу же оперировали, подозревая заболевание слепой кишки. Услышав об этом, я во вторник примчался из горной деревни Гетад, нашел его в больнице и поговорил с ним. Мне было сказано, что он прооперирован на слепой кишке и что, как это обычно бывает, через десять дней сможет оставить больницу. Около него был и его молодой брат Воислав. Не испытывая тревоги, я вечером того же дня вернулся в Гетад, где находился и Никола Стоянович и куда должен был прибыть и Владимир. Как вдруг в пятницу вечером или в субботу утром получаем весть, что он в агонии. Ошеломленный и испуганный, я снова поспешил во Фрибур, но нашел его уже мертвым. Умер в субботу, 11 августа, около половины третьего пополудни. Между тем некоторые молодые приятели из Женевы и Лозанны застали его еще живым и оставались с ним. Только тогда, усомнившись в правильности диагноза и операции, мы попросили наших из Женевы немедленно прислать наших врачей, чтобы те произвели аутопсию и установили истинную причину смерти. Прибыл доктор Димитрийе Коньевич, а кроме него, художник Йозо Клякович, который зарисовал покойного.