Врангель. Последний главком - Сергей Карпенко Страница 8

— Все гостиницы и меблированные комнаты забиты, как Владимир на Пасху. Так что никакой нумер за вами, господин хороший, не скучает.

Но тут же побожился устроить в гостиницу «для господ», после чего без стеснения запросил «за всё про всё» целых 6 рублей, а гривнами — так вдвое больше.

Примерно вдесятеро дороже довоенного, сразу прикинул Врангель. Табличка с таксой на задней стороне козел, где ей положено быть, отсутствовала. Дорога выжала до капли, и торговаться со сквалыгой сил не осталось... Такса таксой, хоть на жести написанная, хоть на резине, хоть Городской думой утверждённая, хоть чёртом, а в вокзальной суматохе приплата сама идёт в руки этим наглецам извозчикам.

— А вы, господин хороший, по торговому делу или святые места осматривать?

— По службе, любезный. Так что о шести забудь и думать. Получишь пять романовской кредиткой, ежели гостиница приличная.

— Добре, барин, — покладисто кивнул извозчик и с неожиданной прытью соскочил с козел за чемоданами.

Дрожки, грубовато сработанные, но на резиновом ходу и с кожаным верхом, резво, не отставая от гудящего мотором трамвая, вкатили вверх на тёмный Бибиковский бульвар. Электрические фонари не горели... Свернули на Владимирскую, освещённую только окнами и редкими витринами. Ярче других светились огромные окна на выпуклом полуовальном фронтоне городского театра. Напротив, прижавшись к газонам, любителей оперы ожидали несколько экипажей и три автомобиля.

Впереди слева, подминая соседние дома, глухой торцевой стеной вздымалась в быстро чернеющее небо шестиэтажная громада гостиницы «Прага». Сплошные железные балконы двух верхних этажей, прикрытые бетонным козырьком, красоты ей не придавали. Но капитально отремонтированная и надстроенная перед самой войной, облицованная желтоватым киевским кирпичом и начиненная новейшими техническими удобствами, она привлекала многих: и помещиков, и сахарозаводчиков, и инженеров, и провинциальных чиновников — всех, кто мавританско-французской роскоши «Континенталя», «Гранд-отеля» и «Савой-отеля» предпочитал разумную цену, а шуму и духоте Крещатика — тишину и свежий воздух возвышенностей Старого Города.

Круто развернувшись через трамвайные рельсы, кучер остановил дрожки у её скромного, без навеса и швейцара, парадного подъезда.

«Прага» манила электрическим сиянием окон, кое-где расцвеченных неплотными шторами в бордовое и оранжевое. Переполненная публикой кофейня «Славянская», на первом этаже, истекала ароматом сдобы и лёгкими переборами балалаечников и гитаристов. Её широкие витрины хозяин-чех не без вызова декорировал синим, белым и красным тюлем.

Свободный номер действительно нашёлся, и даже просторный: из гостиной и спальни. Однако же под самой крышей и окнами во двор, в противоположную ото всех киевских красот сторону. А цену стоил бешеную: 45 рублей в сутки. «В гривнах — вдвое дороже», — вполне искренне посочувствовал номерной с высохшим желтушным лицом и воспалёнными глазами, по выправке и манерам — кадровый офицер. И даже попробовал утешить: в «Континентале» на Николаевской подобное жильё обошлось бы в 70 рублей, но в нём теперь одни немцы проживают, а тут и простора побольше, и дышать есть чем. Как ни устали — расстроились ещё сильнее: прежде за такие деньги можно было с неделю прожить в шикарно обставленной комнате любого из первоклассных петербургских отелей.

Однако порядок и чистота быстро смирили с непредвиденной дороговизной. Номерной взял паспорта для посвидетельствования без малейшей попытки вымогательства не полагающихся за это денег. Кнопочная подъёмная машина, неумеренными поклонниками англичан называемая «лифтом», работает исправно, и даже без проводника-швейцара. Номер хорошо прибран, постельное бельё накрахмалено, на фаянсовом умывальнике — целый кусок туалетного мыла «Персидская сирень», вода из никелированного крана течёт. Ванну и даже душ-колье можно взять хоть сейчас.

Вот только бронзовая пятирожковая люстра сплоховала: две лампочки перегорели. Но услужливый и опрятный коридорный, встав на принесённый венский стул, живо вкрутил новенькие немецкие «Осрам», сделанные в виде конуса...

Пробудился Врангель вместе с солнцем. Длинное сухощавое тело ещё блаженствовало в покое, но в мозгу уже теснились и пульсировали жаркие мысли, одолевавшие дорогой, — властно требовали движения и дела.

В открытую форточку вместе с утренней прохладой проникали первые, ещё различимые, шумы большого города: цоканье копыт и дребезг обитых железом колёс но каменной мостовой, крики торговцев керосином и точильщиков, гул и звонки трамвая... В них вторгся вдруг близкий собачий лай. Какой-то надсадный и тревожный. Даже, почудилось, тоскливый. Но без подвывания.

Лай навеял сладко-томительные ощущения раннего детства, почти забытые... Кажется, подобное пробуждение с ним уже случалось. Не иначе в их бывшем донском имении...

В коридоре громко захлопали двери, заторопились ноги, заспорили голоса...

Костюм немолодая уже горничная-полька выгладила хорошо и чаевые взяла с похвальной скромностью.

Справившись у коридорного, где телефон, по бетонной лестнице, устланной красной пеньковой дорожкой, спустился в тесноватый вестибюль. У настенного «Эрикссона» — никого. Крутить рукоятку дважды не пришлось: с приёмной гетмана станция соединила сразу и даже без номера. Сначала хрипловатый бас бодро ответил на «мове», потом, когда назвал себя, сухо и без «превосходительства» попросил обождать у аппарата и наконец, самым радушным тоном передал от «пана гетмана» приглашение пожаловать прямо сейчас на завтрак.

Скоропадский, выяснилось, занял дом Киевского, Подольского и Волынского генерал-губернатора на Институтской улице. Выслушав советы швейцара — тоже из офицеров, — как подъехать трамваем поближе, как пройти покороче и за какую цену можно взять извозчика, решил сэкономить.

Выйдя из гостиницы, широко зашагал к Софиевской площади. Непривычную после сапог тесноту ботинок почти перестал замечать... Наискось пересёк узкие трамвайные пути. По левую руку, как доброе знамение, из-за бурых железных крыш сияющим золотым куполом возносилась в чистое небо белая колокольня Софийского кафедрального собора.

На плавном изгибе улицы, с тихим рокотом скользя вниз, его обогнал щеголеватого вида вагон трамвая — ярко-красный, с тонкой жёлтой обводкой шести широких окон. В полдлины его крыши протянулся голубой щит, призывающий курить папиросы табачной фабрики Соломона Когена.

Посреди площади, обтекаемый рельсами и ограждённый чугунной решёткой, резким рывком поводьев, сильно откинувшись в седле, удерживал своего ретивого коня гетман Богдан Хмельницкий. Много ярче и свежее бронзы зеленели дикий виноград, разросшийся по гранитной скале пьедестала, и посаженные вокруг каштаны.

Врангель даже замедлил шаг, всматриваясь в памятник. Мощная фигура гетмана и зажатая в вытянутой руке булава, указующая в сторону Москвы, впечатлили... Как живой. Только что же это он позволил коню разгорячиться не в меру? Похоже, тот ещё кавалерист: так ведь и губы порвать недолго.

Хотя виноград почти поглотил выбитую на пьедестале надпись, дальнозоркие глаза выхватили из густой зелени: «...Хмъльницкому — единая недълимая Росшя...» Священные слова осадили усмешку — не дали проступить на тонких бледных губах.