Лев Толстой - Анри Труайя Страница 8

Сто девяносто шесть верст по крепкому, покрытому коркой снегу через пустынные равнины и прозрачные березовые рощи. На почтовых станциях пили обжигающий чай в общей комнате с затхлым запахом дыма, кожи и капусты. Сразу вспоминался бабушкин экипаж – высокий, уютный, как дом. В нем были запасы провизии на десять дней, сундучок с лекарствами, все необходимое для туалета и сиденье с отверстием, чтобы путешественники, не выходя, могли справлять естественную нужду. По обеим сторонам от кузова – выездные лакеи, продуваемые всеми ветрами. Размеры этого сооружения не позволили ему въехать в ворота почтовой станции в Серпухове. В остальном все шло хорошо. Спали в комнатах верхнего этажа, холодных, кишащих клопами. На последнем этапе пути граф взял сыновей в свои сани. Так рядом с отцом Лева оказался в Москве после четырех дней пути.

Золотые купола блестели на солнце. Из города доносился непрерывный гул. То тут, то там звонили колокола. Караван въехал на окраину, где снег уже не был таким чистым. Вдруг извилистые улочки, деревянные домишки, кривые изгороди и многолюдные рынки уступили место широким проспектам, каменным особнякам, стройным, горделивым розовым, голубым, зеленым и желтым церквям. Деревня становилась городом. Отец рассказывал обо всем с таким воодушевлением, будто это была его собственность. На тротуарах теснилась пестрая толпа: торговцы, крестьяне в лаптях, военные в мундирах, мужчины, одетые «по-европейски», бабы в платках и дамы в шляпах… На путешественников никто не обращал внимания. Это озадачило Леву. В Ясной Поляне Толстые были центром мироздания. Почему же в Москве они никого не интересовали? Почему никто не снимал шляпу, когда они проезжали? «Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, – вспомнит он в „Отрочестве“, – что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании». Но вместо того чтобы отвернуться от этих незнакомых людей, мальчик пытался проникнуть в их тайну: «Как и чем они живут? Как воспитывают своих детей? Как наказывают?» Быть может, именно это безотчетное детское любопытство стало его первым писательским опытом.

Обоз въехал в тихий район Пречистенки недалеко от центра города, проследовал по Плющихе, идущей параллельно реке, и остановился во дворе красивого двухэтажного дома с длинным, в одиннадцать окон, фасадом в стиле ампир.

Никогда не выезжавшему из деревни Левушке странно было видеть соседей в двух шагах. Они больше не были у себя в этом густо населенном городе, который сжимал их со всех сторон. Дом был холодным, бездушным, негостеприимным. Отец часто ужинал в городе и много путешествовал. Старшие братья готовились к поступлению в университет. Лева гулял с Федором Ивановичем Рёсселем, рассеянно учил уроки и мечтал, что однажды его воображение станет не хуже, чем у слепого сказочника, с которым, к сожалению, бабушка рассталась, отправляясь в Москву. Очень скоро он убедил себя, что тоже может сочинять прекрасные истории. Оставалось лишь взяться за перо. Самостоятельно сшив тетрадь, обернул ее в голубую бумагу и большими буквами написал на первой странице: «Дедушкины сказки». Ниже примечание редактора: «Детская библиотека». Потом старательным почерком, не заботясь ни об орфографии, ни о пунктуации, начал:

«В городе П… жил старик девяноста лет, который служил пяти императорам, участвовал в ста сражениях, имел чин полковника, десять наград, оплаченных кровью, так как десять раз был ранен, ходил на костылях, потому что потерял ногу, на лбу у него было три шрама, а один палец – средний – он потерял в сражении при Браилове. У него было пятеро детей: две девочки и три мальчика, как он говорил, хотя у старшего уже было четверо детей и четверо внуков…»

Рассказ продолжался так на восемнадцати страницах и остался незаконченным – автор решил расстаться со своими героями. Наверное, атмосфера в родительском доме в середине 1837 года совсем не располагала к творчеству… Некоторое время назад у Николая Ильича Толстого начались проблемы со здоровьем. Он слишком много пил, кашлял кровью. Вскоре после подписания бумаг с Темяшевым о фиктивной продаже имения Пирогово граф узнал о его смерти. Как и предполагал сосед, сестры его тут же начали опротестовывать это соглашение, которое лишало их наследства в пользу сирот. Раздосадованный Николай Ильич собрал бумаги, взял с собой двух слуг и отправился в Тулу, чтобы убедить противников. Расстояние в сто шестьдесят одну версту преодолел за сутки, что для тех времен было подвигом. На следующий день, 21 июня, в девять часов вечера он скончался на улице от апоплексического удара. ^[17]

Новость наполнила Леву грустью и страхом. Но в церкви во время первой в своей жизни заупокойной службы испытал, помимо огорчения, чувство собственной значимости: ему казалось, что он очень интересен в траурных одеждах, все жалели его. Так как не присутствовал при смерти отца, в нем жила неосознанная надежда встретить его живым. Каждый миг ребенку казалось, что вот-вот увидит его на улице среди прохожих, как только замечал плотного, коренастого, оживленного мужчину, сердце его трепетало от нежности. «Я очень любил отца, но не знал еще, как сильна была эта моя любовь к нему, до тех пор, пока он не умер», – скажет Толстой в своих «Воспоминаниях».

Отчаяние тетушки Toinette читается в записи, которую она оставила: «21 июня 1837 года. Страшный для меня день… Я потеряла самое дорогое, что было у меня в жизни, единственного человека, который меня любил, который относился ко мне с самым нежным и искренним вниманием и который унес с собой мое счастье. Единственное, что привязывает меня к жизни, то, что я буду жить для его детей». ^[18]

Мать Николая Ильича не так стойко переносила свое горе. Днем она плакала, а вечером приказывала отворить дверь, ведущую в комнату сына, улыбалась его призраку, говорила с ним: «Поди сюда, мой дружок, подойди, мой ангел. А мне сказали, что тебя нет! Вот вздор! Разве ты можешь умереть прежде меня?» ^[19] Иногда ее охватывала ярость, она сердилась на Бога, который обошелся с ней так сурово, хотя ей не в чем было себя упрекнуть. Испуганные дети слышали вдалеке ее крики, рыдания, истерический смех. Им запрещено было подходить к бабушке в такие мгновения.

Пелагея Николаевна долго не могла прийти в себя, и опека была возложена на младшую сестру графа, благочестивую и набожную тетушку Alinе. Она с серьезностью отнеслась к своей миссии, но прежде всего принадлежала Богу, не имела практической жилки, отказывалась верить в людскую злобу, а потому дела семьи скоро пришли в упадок. В этом доме, где царил беспорядок и где три женщины, носящие траур, тщетно пытались наладить жизнь, дети вдыхали запах лекарств и сожалели о веселой жизни в Ясной Поляне. Чтобы уверить их, будто все осталось по-прежнему, а может, чтобы обмануть себя, бабушка требовала неукоснительно соблюдать традицию торжественных обедов. Как и раньше, дети в молчании ожидали, когда можно будет сесть за стол. Двери открывались, слышался шелест платья, величественная и суровая, на пороге появлялась Пелагея Николаевна в кружевном чепце с фиолетовыми лентами. Как только она с трудом опускалась в кресло, остальные члены семьи с шумом рассаживались. Дворецкий наполнял и передавал тарелки с супом в соответствии с положением и возрастом присутствующих. Лева с нетерпением смотрел на него, глотая слюнки. Позже, чтобы развлечь детей, бабушка велела отвести их в театр. Пораженный красным бархатом и позолотой внутреннего убранства зала, Лева так и не понял, о чем собственно был спектакль. Вместо того чтобы смотреть на сцену, он разглядывал ложи напротив. Зрители казались ему интереснее актеров, жизнь гораздо увлекательнее. Сколько внимательных, серьезных, загадочных лиц!.. Эти незнакомые люди, сидящие в ряд, интересовали его тем сильнее, что он нечасто бывал в столь многолюдных местах. На Рождество у богатейшего Шипова он вдруг почувствовал, что их с братьями пригласили из жалости, потому что сироты. Как будто чтобы это впечатление укрепилось, они получили простенькие подарки, а лучшие игрушки с елки отдали племянникам бывшего военного министра, князя Горчакова.