Питерщики. Русский капитализм. Первая попытка - Лев Лурье Страница 8

Имя Овсянникова в хлебном мире произносить вслух опасались. Говорили «СТО» – по первым буквам имени, отчества и фамилии. Это был человек страшный.

В селе Кавернино, что в Костромской губернии, мужиков из семейства Овсянниковых звали горланами. Взбалмошные драчуны, они вечно ссорились с односельчанами и, в конце концов, отселились на отдельный хутор.

Летом кавернинские крестьяне бурлачили на Волге. Степан Овсянников не был исключением. Огромный, обладавший чудовищной физической силой, он быстро выделился в своей бурлацкой артели.

Костромские бурлаки прозывались томойками. Они через слово приговаривали: то мой (братец-то мой, сердечный-то мой) – отсюда и прозвище. Томойки, в отличие от ягуток (те шли на Волгу с Цны и Оки) и бурлаков-татар, считались робкими и послушными. Но грубый и буйный Овсянников бивал в кулачных боях и нижегородских крючников, и татар, и ягуток. Он не боялся и страшных жигулевских разбойников, грабивших караваны.

К тому же был он грамотен, за словом в карман не лез, к пьянству был равнодушен. Быстро стал он коренным, кадровым бурлаком, потом шишкой – передовым в лямке, а потом и дядей – главным в артели. Несколько лет тянул по две большие путины – водил баржи от Самары до Рыбинска, пока не попал с хлебным караваном в столицу.

Петербург был самым большим речным и морским портом России. Сюда по трем системам каналов – Мариинской, Тихвинской, Вышневолоцкой – тянулись грузы с бассейна Волги, прежде всего зерно и мука.

По дороге от поля до столичных пристаней стоимость зерна возрастала раза в четыре. От волжского хлебного пути питались миллионы работников – крестьяне-землепашцы, мельники, плотники, бурлаки, коноводы, крючники, капитаны, лоцманы, крестьяне, делавшие рогожные кули, матросы, кабатчики и лавочники волжских пристаней, рабочие шлюзов. Но больше всех наживали хлеботорговцы, с каждым годом их барыш увеличивался.

Овсянников осел в Петербурге за сорок лет до пожара на мельнице Фейгина. На Волге только появлялись первые пароходы, еще достраивалась Мариинская система через Онегу и Ладогу, русское зерно только начало вывозиться за границу, но на Калашниковской набережной – главной пристани и хлебной бирже столицы – уже заключались сделки на сотни тысяч рублей и делались целые состояния. К концу царствования Николая I бурлак превратился в первой гильдии купца, коммерции советника и кавалера.

Взятки в николаевской России брали повсеместно. Казнокрадство вошло в привычку. «Брать» стало синонимом слова «мздоимствовать». Главноуправляющий путями сообщения граф Клейнмихель украл деньги, предназначавшиеся на заказ мебели для сгоревшего Зимнего дворца. Директор канцелярии Комитета о раненых Политковский на глазах и при участии высших сановников прокутил все деньги своего комитета. Мелкие сенатские чиновники сплошь строили себе в столице каменные дома и за взятку были готовы и оправдать убийцу, и упечь на каторгу невинного. Но чемпионами в коррупции являлись интенданты, отвечавшие за снабжение армии продовольствием и обмундированием. В результате за 25 первых лет царствования Николая I от болезней умерло 40 % солдат русской армии – более миллиона человек (при этом военное министерство беззастенчиво врало императору, что улучшило довольствие солдат в девять раз). Степан Овсянников стал главным поставщиком муки для русской армии и флота.

После восшествия на престол Александра II новый военный министр Дмитрий Милютин, возмущенный произволом интендантов, принял решение: систему снабжения армии хлебом следует поменять. Прежде казне поставляли грубо помолотую, часто отсыревшую муку низшего сорта по цене лучшей. Навар делили интендант и купец. Купцом этим чаще всего бывал Степан Овсянников.

Милютин приказал, чтобы мука для войск Петербургского военного округа мололась на специальной паровой мельнице, где технология обеспечивала бы высокое качество. При этом цена муки рассчитывалась таким образом, что обсчитать военное ведомство стало практически невозможно. За дело взялся подрядчик Фейгин, который и построил мельницу на Обводном канале. Подряд уходил у Овсянникова из рук. Допустить этого он не мог ^[13].

Кони вызвал судебного следователя по особо важным делам – сурового и невозмутимого петербургского немца Книрима по прозвищу Длинный Фридрих. «Возьмитесь за это дело, Фридрих Вильгельмович, есть все основания считать is fecit cui prodest – сделал тот, кому выгодно. Особенно смущает поведение полиции, я получил от полицмейстера странное поспешное письмо: "Пожар – результат самовозгорания". Учтите это, дорогой Длинный Фридрих, и принимайтесь за дело, не боясь последствий».

Генерал-губернатору и Городской думе Овсянников был известен как щедрый благотворитель: на его деньги разбит сквер с фонтанами, получивший официальное название Овсянниковского, он построил и содержал инвалидный дом своего имени. Интендантских чиновников Степан Тарасович держал на регулярном и большом жалованье. Особенно благополучно складывались его отношения с полицией.

Степана Тарасовича называли хлебным королем, и он действительно обладал в этой сфере огромной властью. Бывший бурлак при случае запросто вынимал из-за голенища сапога по три миллиона рублей. В Рождественской же части, где жил он с многочисленным семейством и приказчиками, где помещались овсянниковские амбары и овсянниковская пристань, он был, как говорится, и царь, и бог, и воинский начальник. Пристав (начальник местной полиции) Тарасов только в 1874 г. получил от него 12 тысяч рублей серебром – на эти деньги можно было бы содержать двух генерал-аншефов. Само здание Рождественской полицейской части построено было на деньги Овсянникова.

Поэтому до того, как за дело взялась петербургская прокуратура, Овсянников был неприкасаем для правоохранителей. Он собственноручно избивал до полусмерти не угодивших ему своих и чужих приказчиков, не платил долги, если не считал это нужным, торговать хлебом на пристани могли только те, кто относился к Степану Тарасовичу с надлежащим почтением – иначе им не давала жить полиция, или вдруг загорался амбар с мукой.

Он был миллионер и коммерции советник, но с подчиненными и домашними оставался бурлаком. В то время слово «бурлак» было синонимично «грубияну». Вспомним у Пушкина: «В сраженье трус, в трактире он – бурлак».

Овсянников не давал спуска и своим четырем уже взрослым сыновьям. За малейшую провинность он хватал их за волосы, таскал по полу, приподнимал избитого в воздух и швырял в угол, как котенка. «Пусть трепещут родителя», – говаривал он при этом. Роман Овсянников не выдержал постоянных издевательств и выстрелил в отца: «Я убью этого варвара; лучше жить в каторге, чем дома».

Степан Тарасович пятнадцать раз состоял под судом и всякий раз бывал оправдан. Если бы он захотел, дело сына тоже было бы замято. Но он потребовал для сына вечной каторги, а когда другой его сын Федор, подросток, пошел к Роману в тюрьму на свидание, Степан Тарасович избил его до потери сознания, и убил бы, наверное, если бы его уже бесчувственного не отняла жена.