Хемингуэй - Максим Чертанов Страница 8

— На месте зуба сразу ощущается пустота, — сказал Чэпмен».

Похоже на знаменитые «хемингуэевские диалоги»? Да вроде похоже… Но у Хемингуэя в диалогах часто (не всегда) есть глубокий подтекст. У Ларднера никаких особенных подтекстов не было. Он умел изображать то, что видел и слышал. Он писал первоклассные спортивные репортажи — специфический вид искусства. Скотт Фицджеральд сказал о нем: «Представьте себе человека, который смотрит на жизнь как на завершенную последовательность физических действий — подъем, тренировка, удачная игра, массаж, душ, ужин, любовь, сон, — представьте себе, что человек так и живет, а теперь вообразите, что с такой меркой он попытается подойти к настоящей жизни, где все ужасающе сложно и переплетено и даже величайшие идеи и свершения тонут в сплошной путанице. Вообразите все это, и вы почувствуете, какое смятение должно было охватить Ринга, когда он покинул свой бейсбольный стадион и вышел в реальный мир. Он по-прежнему отмечал и записывал, но уже ничего не придумывал, и это механическое накопление, которым он занимался до смертного часа, отравило ему последние годы жизни». Некоторые критики предъявляют тот же упрек Хемингуэю.

В «Трапеции» Эрнест учился не только писать, но и редактировать чужие тексты — возможно, это впоследствии помогло ему резать собственные. В школе с 1896 года выходило еще одно периодическое издание — литературный журнал «Табула», которым руководил Платт. Эрнест вновь засмущался и не пожелал сотрудничать, но Фанни Биггс, как считается, без его ведома передала Пратту рассказ «Суд Маниту» (The Judgment of Manitou), который Эрнест написал для литературного кружка. Рассказ вышел в «Табуле» в феврале 1916 года — это первый опубликованный беллетристический текст Хемингуэя. Охотник подозревает своего товарища в краже бумажника и ставит на него капкан, тот попадается; первый обнаруживает, что бумажник стащила белка, и, мучимый раскаянием, сам попадает в капкан: таково правосудие Маниту, духа леса. Через два месяца в «Табуле» появился второй рассказ, «Все дело в цвете кожи» (A Matter of Colour): спортсмен вспоминает случай, когда он, будучи менеджером белого боксера, который должен был драться против черного, нанял человека, чтобы негра исподтишка ударили битой по голове, а этот человек ударил белого и потом объяснил, что «не различает цветов». Третий рассказ, «Сепи Жинган» (Sepi Jingan), был опубликован в ноябре: мальчик-индеец два года обдумывает месть другому индейцу, убийце его сестры, сам попадается к нему в руки, но его спасает любимая собака, чьим именем и назван рассказ.

Все три истории кровавые (один из преподавателей потом сказал, что не понимает, как столь благочестивый ребенок мог так хорошо писать о преступных материях) и наивные, с одним и тем же зачином: «Вы когда-нибудь слышали историю о первом бое Джо Гана? — спросил старый Боб Армстронг, стягивая перчатку» — так начинается рассказ о боксе. «Я когда-нибудь рассказывал тебе историю Сепи Жинган? — С удовольствием послушаю» — это рассказ о собаке. Но в «Сепи Жинган» уже просматривается будущий стиль: нет излишеств, диалогические повторы создают характерный для прозы зрелого Хемингуэя ритм:

«— Сядем, — сказал Билл. — Я когда-нибудь рассказывал тебе о Сепи Жинган?

— С удовольствием послушаю, — ответил я.

— Ты помнишь Поля Черного Дрозда?

— Это тот парень, что напился на Четвертое июля и завалился спать прямо на дороге?

— Да. Он был плохой индеец. Имел привычку напиваться каждый день и чем угодно. Но никогда не пьянел. Он пил до умопомрачения, но не мог опьянеть. Он сошел с ума, потому что не мог напиться пьяным».

Остальные публикации Эрнеста в «Табуле» были поэтические: шесть стихотворений о спорте, одно лирическое (подражание поэту Джеймсу Уиткомбу Райли), поэма о машинисте паровоза. Написал он также юмористическую пьесу «Не хуже, чем простуда» (No Worse Than a Bad Cold), но поставлена она не была. В выпускном классе полагалось написать «Пророчество» — сочинение о будущем класса, — это тоже сделал он. В «Табуле» была размещена его фотография с подписью, сделанной одноклассницей Сюзан Кеслер: «Нет никого умнее Эрни».

В школе все было благополучно, в семье — не очень. Эрнест достиг переходного возраста, и отношения с родителями стали портиться. Он был груб (во всяком случае, так им казалось), старался увильнуть от домашней работы, научился «неприличным» словам и щеголял ими так, что даже одноклассники прозвали его «грязным Эрни». Впоследствии он расскажет И. Кашкину, переводившему его книги на русский, будто дома ему было так худо, что он убегал и месяцами скитался; наивный Кашкин ему поверит и напишет: «Во время своих побегов он перепробовал работу поденщика, батрака на ферме, судомоя, официанта, тренера-ассистента по боксу». Все это выдумки. «Побег» был только один и произошел в 15 лет при следующих обстоятельствах: в Мичигане у него гостил одноклассник Гарольд Симпсон, вышли к обеду, и Эрнест поинтересовался: «Нам, что, нечего поесть, кроме этого дерьма?» Мать выгнала его и велела не возвращаться, пока не извинится, он забрал Гарольда и уплыл с ним на лодке. Утром приехал отец и обнаружил детей в доме Дилуортов, где они провели ночь. Бет Дилуорт сообщила Кларенсу, что Эрнест сказал ей, будто его прогнали навсегда и он «никому не нужен», и попросила разрешения оставить мальчиков у себя. Кларенс разрешил при условии, что они будут работать по дому. Это продолжалось несколько дней, после чего Эрнест вернулся в семью и принес извинения. Марселина считала, что он затаил злобу на Бет Дилуорт, «предавшую» его, и потом вывел ее в рассказе «У нас в Мичигане». Это маловероятно: он долго сохранял с миссис Дилуорт хорошие отношения и переписывался с нею.

В рассказе «Отцы и дети» герой замечает, что у него не было ничего общего с отцом с пятнадцати лет (с матерью, если судить по рассказам, вообще никогда не было). Причину охлаждения к отцу он не объясняет. Он обмолвился, что отец ничего не смыслил в некоторых сторонах жизни, например, в сексуальной, и изыскатели цепляются за эту фразу; но такая обычная для начала прошлого века вещь вряд ли могла стать поводом к отчуждению. Сестрам Эрнеста показалось, что отец и сын начали отдаляться друг от друга раньше, лет в 12–13, и инициатором этого был не Эрнест, а Кларенс: он не сердился на сына, а просто стал равнодушен к детям. Пикников, совместной охоты и рыбалки уже не было. Дети ходили в лес сами по себе, отец — в одиночку; ранее живой и общительный, он замыкался, терял интерес к окружающим.

У Грейс с годами портился характер (невозможно разобраться, портился ли он из-за душевного расстройства мужа, или муж охладел к семье из-за характера жены — такие вещи в браке закольцованы, как курица и яйцо). Детям она запомнилась вечно «на нервах», о каждой мигрени громогласно оповещался весь дом, по пустякам закатывала чудовищные истерики.

«Жить с мамой было все равно что жить внутри театрального спектакля, — писала Кэрол. — Она входила и играла главную роль, но потом уходила за кулисы, где ее заботили какие-то свои дела, а не события из нашей жизни». Оба родителя все чаще «уходили в себя» и предоставляли детям свободу; младших уже не наказывали так, как старших, и следили за ними слабее. Эрнест, по воспоминаниям сестер, был самостоятельным и хозяйственным, руководил сборами в походы, прекрасно готовил на костре, все делал методично и тщательно, спутники могли не бояться, что какая-нибудь нужная вещь поломается или не хватит еды. Летом 1915 и 1916 годов ему с товарищем, Луисом Клэраханом, разрешили самим добираться в Мичиган и обратно. Пароходом они приплывали в поселок Уанкам, а дальше шли пешком, питаясь пойманной рыбой. Во время этих походов Эрнест делал в записных книжках заметки для рассказов, столь же кровавых, как и те, что публиковались в «Трапеции»: «Манселона. Дождливая ночь. Лесоруб. Индейская девушка. Убивает себя и девушку».