Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду - Леонид Фиалковский Страница 8

Следующий эпизод отрезвил людей, вернул их к реальной действительности. Привлек внимание возникший над нами воздушный бой. Сначала услышали гул и увидели, как на два наших истребителя вывалился из-за облака «мессершмитт» с характерным свистящим звуком, и после прозвучавших нескольких коротких очередей задний начал падать к земле с длинным шлейфом черного дыма. От самолета отделился летчик, раскрыл парашют. Немецкий истребитель сделал круг и расстрелял пулеметной очередью летчика. Видно было, как тело его повисло, стало неподвижным. Парашют относило далеко в сторону.

Воздушный бой этим не кончился. Видно, немецкий летчик увлекся, и этим воспользовался наш второй истребитель.

Немец также выбросился с парашютом. Меня вместе с группой вооруженных красноармейцев на бортовой машине послали к месту падения нашего летчика. Захватил с собой санитарную сумку и носилки. На мотоцикле с вооруженными автоматчиками поехали за немцем.

Наш летчик был мертв. Грудная клетка, живот в сквозных ранениях. Юноша, почти мальчик в военной форме с двумя кубиками в петлицах. Всех нас потрясла эта смерть-гибель мальчика-воина. Положили тело летчика на носилки, погрузили на машину и отправились к месту падения самолета в надежде что-нибудь там подобрать, но взрыв остановил нас. Мы развернулись и поехали к месту падения немецкого летчика. Это почти по дороге.

Я сказал, что изучал в школе немецкий язык и смогу с немцем изъясняться. Кстати, его задержали гражданские, также наблюдавшие за воздушным боем. Они его разоружили, хорошо помяли при этом, что было видно по синякам на лице и разорванной одежде.

Лежал немец на земле на какой-то телогрейке. Руки связаны за спиной. На шее крест. На груди какие-то значки или медали.

Окружающие сказали, что у него что-то с ногой — перелом или вывих голеностопного сустава — стоять он не может. Я спросил, не нуждается ли он в медицинской помощи, показав для убедительности санитарную сумку. Он повел головой из стороны в сторону, отвернулся и ничего не сказал. Пытался посмотреть ногу — не дал, выругался, как я понял. На вопрос, откуда вылетел на задание, где стоит его часть, надменно процедил сквозь зубы, что русской свинье ничего не скажет и кончайте со мной. Держал себя очень высокомерно, заносчиво. Нам тогда стало ясно, с каким врагом мы будем иметь дело. Немецкий самолет догорал. Подъехала еще одна наша машина с красноармейцами и командиром роты. Связанного немца положили в ту же машину, где лежало тело убитого им летчика, выделили охрану и уехали в поисках летной части.

После обеда построили личный состав роты. Очень гневно выступил Михайловский.

— Впредь за подобные нарушения буду действовать по законам военного времени — предавать суду военного трибунала. Люди гибнут, защищая Родину. Только что видели гибель нашего летчика. А вы занялись мародерством?!

Прибыли представители штаба бригады, которые должны были везти подразделения в новые районы сосредоточения. Первоначальные планы пришлось изменить.

Воскресенье, 2 августа 1942 г. Мариновка.

Еще ночью, до рассвета, роту вытянули в походную колонну. Догрузили машины оставшимся имуществом из эшелона. В конце колонны поставили группу инженерно-технического обеспечения. И меня туда определили и указали место на открытой бортовой машине с запчастями.

Наш путь лежал через степь — безводную, выжженную многодневной жарой. В трещинах пересохшая земля, давно не знавшая дождя, нещадно палило солнце. Тучи пыли, поднятые машинами, закрывали дорогу и пространство вокруг. Пыль и песок попадали в нос, уши, глаза, хрустели на зубах. Мучила жажда. Колодцы по пути нашего следования были пусты: высохли или вычерпаны. Ехали быстро.

В полдень сделали привал для завтрака у глубокого оврага, проросшего кустарником. На дне оврага протекал измельчавший ручеек.

Перво-наперво бросились осваивать кусты. Оказалось, что у многих расстройство кишечника. Медикаментов, вяжущих и дезинфицирующих, у меня оставалось мало. Приготовил марганцовку и давал каждому по стакану.

К вечеру приехали в станицу Мариновка. Богатое казацкое село. Жили там зажиточно. Дома добротные, из кирпича и дерева. Сады, заборы. Мужчин почти не было. Женщины, старики, дети.

В станице стояла наша кухня с готовым обедом или ужином. Расположились на ночлег в машинах и домах. Некоторые организовали посиделки с молодухами и самогоном. Меня пригласил старшина Николаев. За столом уже сидела компания: наши воентехники, старшины и казачки. На столе стояли бутылки с самогоном. Разнообразная домашняя закуска и наши злосчастные консервы. Вокруг крутились дети. Женщины поделились своими заботами, тоской по ближним, которые где-то воевали, если еще были в живых. По-женски сочувствовали. Эти совершенно чужие и незнакомые люди стали чем-то близки нам. Они понимали, что фронт приближается к их станице. Спрашивали, как мы могли допустить врага до Дона? Где наша сила? Допустимо ли, чтобы он дошел до Волги? Это же конец всему. На что им решиться без мужиков? Некоторые в голос плакали. Что мы могли им ответить?

А самогон делал свое дело. Пили за победу. Люди размякли. Запели песни грустные, печальные, русские и украинские. Задержались за столом допоздна. Детей уже уложили спать. Опустошили чугун с вареной картошкой. Некоторые разобрались парочками, шептались, обнимались, добивались близости. Одна, а затем вторая пара встали из-за стола и ушли в другие комнаты или на сеновал.

Я был самым младшим среди всех. Другие имели семьи, профессию, житейский опыт. Как-то не вязалось в моем, должно быть, неопытном по молодости сознании, что после недавнего любования в эшелоне фотографиями своих жен, невест, близких и родных можно так быстро перестроиться, расплескать чувства… Близость ли фронта тому причиной? Или такими должны быть взрослые? Чем и как соразмерить свои поступки? Как мне поступить с соседкой по столу? Сколько боли и тоски в выражении ее лица, в словах о муже, в страхе за судьбу ребенка. Я пожелал ей скорой встречи с мужем и ушел спать в кабину машины. Может, надо было остаться и утешить ее? Приняла бы она мое утешение? Решимости попытаться или настоять у меня не хватило. Даже на фоне самогона и примера более опытных товарищей. На следующий день на вопрос Николаева, как провел ночь, ответил: «Нормально!»

— Молодец, доктор, — услышал в ответ.

Что бы ни думали обо мне, я на этот раз остался доволен собой. Правда, не решился сказать, что продрог в кабине. С остальными товарищами к разговорам о прошедшей ночи не возвращались. Чего-то стеснялись друг друга.

Понедельник, 3 августа 1942 г. Дороги войны.

Подняли всех рано. Только рассвело. Уже готова была солдатская каша, чай. Дальше этого фантазия не шла, да и ассортимент продуктов не позволял. Гостеприимная Мариновка и ее приветливые жители провожали. «Родненькие, остановите врага, не допустите в наши края, детей наших пожалейте», — со слезами на глазах просили женщины.

Машины вновь вытянулись в колонну и двинулись к Сталинграду. Опять необозримая калмыцкая степь, выжженная зноем земля, безводные балки, овраги и дорожная пыль.