Директория. Колчак. Интервенты - Василий Болдырев Страница 8

Карьера Наполеона и его появление на исторической сцене были гораздо сложнее, чем это казалось кандидатам в русские Наполеоны и их горячим сторонникам.

Заблуждение это особенно сильно укоренилось на юге, где поголовно грезили диктатором. Как зараза, это заблуждение проникло затем и в Сибирь. Там, правда, из уважения к демократизму, готовы были помириться на Вашингтоне (обращение А.В. Сазонова¹¹, известного сибирского кооператора, к Колчаку).

Действительность, как известно, рассеяла эти мечтания. Окончательно похоронил их приморский «воевода» генерал Дитерихс¹².

За внешним либерализмом южных группировок всегда чувствовалась атмосфера скрытой реакции. Симпатии мои определенно были на стороне Волги и Сибири, куда в июле 1918 года я и отправился как делегат «Союза возрождения России» для участия в Государственном совещании по созданию единой объединяющей центральной власти.

Обстановка к тому времени на Волге и в Сибири была такова.

Июньское восстание чехословаков явилось толчком к образованию двух новых мощных очагов борьбы против большевиков: на Волге в районе Самары и в Западной Сибири.

Объединившиеся вокруг чехов русские военные организации послужили зародышами Народной и Сибирской армий, на которые, в свою очередь, опирались вновь организовавшиеся правительства: Самарское, из членов Учредительного собрания созыва 1917 года – Комуч¹³, и Сибирское¹⁴ – из местных общественных и политических деятелей.

Попутно объединялось для борьбы уральское и оренбургское казачество, создавшее свои войсковые правительства.

Успешный пока ход борьбы повышал энтузиазм антибольшевистски настроенной части населения, вселял веру в быстрое развитие этой борьбы во всероссийском масштабе.

Приволжье, Урал и Сибирь рисовались как база будущего строительства новой, единой, демократической России.

От внимательного наблюдателя не ускользали, конечно, и другие настроения. Вернувшиеся домой фронтовики, даже в условиях патриархальности уклада семейного быта казачества, довольно ярко выражали оппозицию «детей отцам». Это не было явлением общим, но уже тогда, в начале гражданской борьбы, Уральский фронт, как и другие фронты, имел «детей», дерущихся против «отцов».

За длинный путь к Самаре у меня имелась возможность для всесторонних и интересных наблюдений. В частности, на территории Уральского казачьего войска, дававшего лучшие по стойкости и дисциплине полки на русско-германский фронт мировой войны, мне пришлось наблюдать другую особенность – ярко выраженный местный казачий патриотизм.

Мой возница, старик под шестьдесят лет, с великим воодушевлением рассказывал о недавней схватке с красными: «Надо было отогнать его от нашей грани. У нас, у стариков, и ружей-то не было, дрались чем попало – простыми палками».

Пожелания рассказчика не шли дальше «граней» войсковой земли. Ясно было, что дальше, за эти грани, он драться не пойдет.

С его точки зрения, это было понятно – чего ему искать, важно было лишь, чтобы не трогали его добро: кругом зрел изумительный в том году урожай пшеницы, проса и других злаков, на безбрежных степных лугах паслись огромные табуны коней… Около его станицы протекал родной, богатый чудесной рыбой Урал.

Старик не скрывал своего негодования против части молодежи, особенно против вернувшихся с фронта более молодых казаков. Они не только будировали в станицах, но частенько перебирались в противоположный лагерь. Среди них уже были герои красного фронта.

Среди казачества были слухи об обязательной помощи союзников. «Нейдут что-то, хоть шапку их показали бы нам», – недоумевали и сердились старики в станицах.

Этот узкий, мелкий эгоизм сказывался даже в детях. Я как-то встретил плачущих мальчика и девочку, оказавшихся беженцами на Урале. «Почему вы плачете?» – спросил я. Они боязливо и нерешительно покосились на играющих вблизи крепких, загорелых казачат. На мой вопрос: «Почему вы деретесь?» – казачата не задумываясь ответили: «А не лови рыбу в нашем Урале». Этот местный эгоизм надо было учесть. Он рос по мере продвижения на восток.