Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг. - Гаральд Граф Страница 8

Обаяние его личности, сила блеска монаршей власти, олицетворение в нем величия и мощи России — всё это окружало его каким‑то особым, притягательным ореолом. И все‑таки как‑то невольно чувствовалось, что, несмотря на всю его безграничную любовь к России и народу, эта власть давит его тяжким бременем, что он несчастен и что на нем лежит какая- то особая роковая печать грядущего мученичества.

Но почему теперь вдруг родилась такая злоба, такая ненависть?.. Почему ещё несколько дней назад её не было? Кем она вызвана, откуда явилась?.. Ведь искусственность, неестественность её чувствовалась хотя бы сегодня здесь, на «Новике», в том смущении, с каким представители команды требовали удаления портретов. Что теперь делается там, где государь? Остался ли ему кто‑нибудь верен, или же он очутился лицом к лицу только с изменой, окружён только своими врагами?..

Портреты у меня в руках. Какая‑то щемящая тоска заползает в душу. Я прихожу к себе в каюту, и как‑то случайно мне бросается в глаза фотография «Рюрика» под брейд–вымпелом государя.

Как будто это было вчера. А что будет теперь?.. К чему мы идём, пока никто ещё не в состоянии ответить, но чувствуется, что добра не будет.

Раз уж на стеньгах висят красные флаги, то, может быть, придётся пережить флоту и такой момент, когда какой‑нибудь самозваный правитель из разряда фаворитов революции произведёт ему смотр. под своим флагом!.. Не дай Бог дожить и услышать об этом!..

Пусть же эти портреты хранятся как зеница ока! Быть может, уж не на этом «Новике», а на другом, но верится, что они опять в кают–компании займут своё место.

Прошло несколько дней. В Гельсингфорсе и на флоте все находились ещё под впечатлением страшной, кровавой ночи с 3–го на 4 марта. Каждый момент можно было ожидать повторения вспышек, новых насилий, новых убийств. Однако притупившиеся нервы отказывались уже реагировать на что‑либо.

Постепенно стали выясняться подробности того, что происходило на кораблях в ту ночь. Если, в общем, слухи, циркулировавшие тогда в городе, были преувеличены, то в отношении некоторых кораблей они были очень близки к истине.

Гельсингфорсский рейд спит под покровом тяжёлого льда. Сверху глядит ясное звёздное небо. Блестит снег. На белом фоне неясно вырисовываются тёмные контуры линейных кораблей и крейсеров. Тут сосредоточены главные силы, главный оплот России на Балтийском море. Мористее других кораблей выделяется бригада дредноутов; здесь же виднеются «Андрей Первозванный», «Император Павел I», «Слава», «Громобой», «Россия», «Диана». Спокойные дымки, поднимающиеся лентой к небу, говорят о том, что на них кипит неугомонная жизнь. Кругом — тихо. Ничто не указывает, что близится трагедия.

Вдруг, как будто по какому‑то сигналу, здесь и там, на всех кораблях замелькали ровные, безжизненные огни красных клотиковых фонарей. Проектируясь на темноте ночи, они производили жуткое впечатление и вызывали предчувствие чего‑то недоброго.

Это были буревестники революции, злодеяний и позора.

Сухой треск беспорядочных винтовочных выстрелов, прорвавшийся сквозь тишину ночи, служил разъяснением самовольных красных огней. Начинался бунт, полилась кровь офицеров.

Более остро, чем где‑либо, он прошёл на 2–й бригаде линейных кораблей.

Вот что происходило на «Андрее Первозванном», по рассказу его командира капитана 1го ранга Г. О. Гадда. Вместе со своими офицерами он пережил эту ночь при самых ужасных обстоятельствах.

1 марта, утром, корабль посетил командующий флотом адмирал Непенин и объявил перед фронтом команды об отречении государя императора и переходе власти в руки Временного правительства.

Через два дня был получен акт государя императора и объявлен команде. Все эти известия она приняла спокойно.

3 марта вернулся из Петрограда начальник нашей бригады контр–адмирал А. К. Небольсин [8]и в тот же вечер решил пойти на «Кречет», в штаб флота.

Около 8 часов вечера этого дня, когда меня позвал к себе адмирал, вдруг пришёл старший офицер и доложил, что в команде заметно сильное волнение. Я сейчас же приказал играть сбор, а сам поспешил сообщить о происшедшем адмиралу, но тот на это ответил: «Справляйтесь сами, а я пойду в штаб», — и ушёл.

Тогда я направился к командным помещениям. По дороге мне кто‑то сказал, что убит вахтенный начальник, а далее сообщили, что убит адмирал. Потом я встретил нескольких кондукторов, бежавших мне навстречу и кричавших, что «команда разобрала винтовки и стреляет».

Видя, что времени терять нельзя, я вбежал в кают–компанию и приказал офицерам взять револьверы и держаться всем вместе около меня.

Действительно, скоро началась стрельба, ияс офицерами, уже под выстрелами, прошёл в кормовое помещение. По дороге я снял часового от денежного сундука, чтобы его не могли случайно убить, а одному из офицеров приказал по телефону передать о происходящем в штаб флота.

Команда, увидев, что офицеры вооружены револьверами, не решалась наступать по коридорам и начали стрелять через иллюминаторы в верхней палубе, что было удобно, так как наши помещения были освещены.

Тогда с одним из офицеров я бросился в каюту адмирала, чтобы выключить лампочки. Но в тот же момент через палубный иллюминатор была открыта сильная стрельба. Пули так и свистали над нашими головами и сыпался целый град осколков. Почти сейчас же нам пришлось выскочить обратно, и мы успели потушить только часть огней.

Тем временем офицеры разделились на две группы, и каждая охраняла свой выход в коридор, решившись если не отбиться, то, во всяком случае, дорого продать свою жизнь.

Пули пронизывали тонкие железные переборки, каждый момент угрожая попасть в кого- нибудь из нас. Вместе с их жужжанием и звоном падающих осколков стёкол мы слышали дикие крики, ругань и угрозы толпы убийц.

Помещение, которое мы заняли, соединяло два коридора, ведущих к адмиральскому салону, и само не имело палубных иллюминаторов. Но зато оно имело выходной трап на верхнюю палубу, люк которого на зимнее время был обнесён тонкой деревянной надстройкой. Пули, легко проникая через её стенки, достигали нас, так что скоро был тяжело ранен в грудь и живот мичман Т. Т. Воробьёв и убит один из вестовых.

Через некоторое время, так как осада всё продолжалась, я предложил офицерам выйти наверх к команде и попробовать её образумить.

Мы пошли. Я шёл впереди. Едва только я успел ступить на палубу, как несколько пуль сразу же просвистело над моей головой, и я убедился, что пока выходить нельзя и придётся продолжать выдерживать осаду внизу.

Уже три четверти часа продолжалась эта отвратительная стрельба по офицерам, как вдруг мы услышали крик у люка: «Мичмана Р. наверх!» Этот мичман всегда был любимцем команды, и потому я посоветовал ему выйти наверх, так как, очевидно, ему никакая опасность не угрожала, а наоборот — его хотели спасти. Вместе с тем он мог помочь и нам, уговаривая команду успокоиться.