Княгиня - Петер Пранге Страница 8

Рим, 22 сентября 1623 г. Мои дорогие родители!

Вот уже полтора месяца я в Риме, но только нынче выдалась свободная минута сесть и отписать вам. Оттого меня изводят укоры совести, однако здесь столько всего приключилось, что я уверена, вы меня простите.

Переезд через Альпы стал самым настоящим событием, которого мне не забыть до своего смертного часа. В Граубюндене мы дожидались, пока укротится снежная буря. Кроме этого, надобно было разбирать наш экипаж на части с тем, чтобы погрузить их в виде поклажи на лошаков. После проводники (простой, но сердечный крестьянский люд) укутали нас в бобровые меха: выдали нам бобровые шапки, такие же рукавицы и сапоги — вы и вообразить себе не можете, какой холодище царит в этом резком воздухе, где и дышится-то с великим трудом. Кое-как мы отправились далее на носилках.

Проворство горных проводников неимоверно. У них на ногах надеты башмаки с шипами на подошвах, дабы с уверенностью можно было передвигаться по снегу и льду. Обутые таким способом, подобно горным сернам вскарабкались они, таща на себе носилки с нами на Мон-Сени. У моего наставника Уильяма зуб на зуб не попадал, я так и не поняла, то ли от холода, то ли от страха, и бранился он премерзко, так, что я не в силах и припомнить его высказываний, не покраснев от стыда. И глаз он не раскрывал, вняв совету провожатых, — дабы уберечь себя от головокружения. Я же время от времени приоткрывала то один глаз, то другой — отвесные скалы и бездонные ущелья пугают безмерно. Дома в долине казались совсем крошечными, я даже с трудом их различала, а бывали мгновения, когда мне мерещилось, что мы вот-вот окажемся на небесах.

Что же до моей жизни здесь, в Риме, то вы можете быть спокойны, как и Уильям, который все печется о том, как бы здешний посланник не прознал про наше с ним пребывание в этом городе. Но такое исключается — Памфили держит меня взаперти, будто пленницу! По ту сторону каменных дворцовых стен неведомые мне вещи, с которыми мне не терпится ознакомиться, но нечего и думать о том, чтобы дворец этот покинуть. Только на мессу в собор, да и то укутанная с ног до головы, словно мусульманка какая-нибудь. А мне бы весьма хотелось полюбоваться на старинные красоты, на дворцы и церкви, более всего увидеть шедевры Микеланджело Буонаротти, о котором говорит весь мир!

И если я задумываюсь над тем, что недалек тот день, когда нам придется покинуть Рим, так и не увидев достопримечательных мест сего города, то хочется расплакаться. Лишь мой тюремщик не желает допустить меня в свет, чего никак не скажешь о донне Олимпии! Та, несмотря на недолгий час, успела стать мне самой настоящей подругой, хоть мне и нелегко обращаться к ней на ты, будто она мне ровня. Донна Олимпия проявляет неизменное участие, расспрашивая подробно о делах наших домашних. Теперь я поняла, как же была глупа и неопытна дома, лишь изредка давая вам разумные ответы па вопросы ваши. К примеру, на такой: отчего король так жаждет, чтобы я вышла замуж за лорда Маккинни? Уж не связано ли это, как полагает Олимпия, с тем, что мы принадлежим к дворянству, будучи вдобавок и католиками? Тем более меня радует, что имею возможность хоть в одном стать полезной Олимпии: вы только представьте себе, что кузина моя ни читать, ни писать не обучена! И при этом редкостно любознательна и внимательна. Стоит ей лишь раз что-то увидеть или услышать, как запоминает накрепко. Каждодневно мы с ней изыскиваем время для занятий, хотя это и нелегко при ее обширном домашнем хозяйстве и трогательно ничуть не меньше, поскольку младенец также требует ее материнского внимания. У Камильо, сыночка ее, чудные темные кудри и глазки точно пуговки и тоже черные.

С моим тюремщиком Памфили мы только и встречаемся, что за столом, и я солгала бы вам, если бы стала уверять, что сие обстоятельство гнетет меня. Все, что ему надобно, так это иметь под боком покорную жену. Если он и раскроет рот иногда, то лишь к тому, чтобы вновь и вновь о нас, женщинах, в презрительном тоне высказаться — что, мол, у нас недостает врожденной кротости и что мы, дескать, не в свои дела суемся, вместо того чтобы своим исконным отдаться. Будто донна Олимпия иными себя обременяет!

Раз на дню, и не реже, к Олимпии наезжает гость, ее деверь, настоящий монсеньор, настоятель одного монастыря неподалеку от Рима. Такой на вид безобразный, с лицом, изборожденным оспинами, сущий урод, зато сердцем человек предобрый. Если чопорный князь ставит ни во что супругу свою, то аббат, напротив, так ценит донну Олимпию, что ничего не станет решать, изначально с ней не обговорив суть дела, и не уедет до тех пор, пока она не присоветует, как поступить. Он и уговорил кузину отдаться с рвением обучению грамоте (за спиной у мужа, разумеется), но недавно папа назначил его своим нунцием и направил в Испанию. Они будут переписываться с донной Олимпией. И так как Олимпию ничто не заботит сильнее блага семейства Памфили, она отдает себя занятиям с великим усердием.