Серебряная ветка - Розмэри Сатклиф Страница 8

Очень маленького роста, изящный, как горная кошка, в плотно обтягивающих ноги штанах и шерстяной тунике в разноцветную клетку, тоже в обтяжку, как вторая кожа. Прямые черные волосы спадали густыми прядями по обеим сторонам лица, доходя до плеч, огромные глаза на и ярче благодаря окружавшим их синим линиям татуировки. Талию обхватывал широкий пояс темно-красной кожи, усаженный, как собачий ошейник, блестящими бронзовыми шишками, а за пояс был заткнут какой-то чудной музыкальный инструмент — изогнутый бронзовый стержень, с которого свисало девять серебряных яблок, издававших при каждом движении тоненький нежный звон. Но самое странное обнаружилось, когда он отвернулся, чтобы взять блюдо у другого раба: Юстин увидел прикрепленный сзади к поясу собачий хвост.

Странное существо прислуживало господину с радостью и гордостью, с какой-то даже сказочной торжественностью, резко отличавшейся от вышколенного, безликого поведения других рабов. Когда на стол подали третье — сушеные фрукты и горячие булочки — и Караузий отослал всех рабов, существо не удалилось вместе с ними, а улеглось по-собачьи у огня.

— Когда господина нет дома, Куллен спит в тепле на кухне. Когда господин приезжает домой, Куллен спит у господского очага, — безмятежно объяснил он, приподнявшись на одном локте.

— Хороший пес, Куллен. — Император взял гроздь сушеного винограда с красного самосского блюда и бросил Куллену. Тот поймал его на лету одной рукой быстрым и неожиданно красивым жестом. Его странное лицо расплылось в улыбке от уха до уха.

— Да, так! Я — пес моего господина. Господин кормит меня со своего стола.

Император, потянувшийся в этот момент за флягой, поймал зачарованный и удивленный взгляд Юстина, уставившегося на странного человечка, и опять улыбка раздвинула его тонкие губы в прямую линию.

— У верховного князя Эрина есть свой домашний шут, почему бы одному из трех римских императоров не иметь того же?

Куллен кивнул, поедая изюм и выплевывая косточки в очаг:

— И поэтому мой господин Курой купил меня у торговцев рабами на побережье Западного моря, чтобы иметь то же, что и верховный князь Эрина в своих чертогах в Таре, а еще, я думаю, из-за того, что я родом из Лэхина, как и сам господин. И вот я пес моего господина уже семь последних зим и лет.

И вдруг, легко перевернувшись и встав на колено, он одним незаметным, как порхание зимородка, движением достал из-за пояса инструмент, который Юстин успел заметить раньше.

Куллен уселся у очага скрестив ноги и, и то время как беседа над его головой перепила на другие темы, тряхнул инструмент легким взмахом запястья, и, словно рябь по воде, пробежала волна звуков от самого маленького яблока на конце ветки до самого большого — жалобный и печальный перезвон. А затем тихонько, явно для своего удовольствия, он начал играть — если можно это назвать игрой: никакой мелодии, лишь отдельные звуки, то глухие, то звонкие, когда он щелкал серебряные яблоки по очереди ногтем или косточкой пальца. И каждый звук словно падал, подобно сверкающей капле, с большой высоты, вытекая ниоткуда; каждый — само совершенство.

Странный то был вечер, Юстин никогда не мог его забыть. Снаружи — беснование ветра, буханье моря далеко внизу, а внутри — душистый запах горящих поленьев, ровное сияние светильников, на столе — цветные пятна дрожащего света, отбрасываемые вином в переливчатых флягах. Юстин дотронулся до одного из таких пятен, и на руку плеснуло красным, изумрудным, и ярко-синим. Юстину вдруг пришло в голову: а что, если и большая золотая чаша Караузия, и тяжелые занавеси восточного шитья, отделяющие другой конец комнаты, и усаженная кораллами уздечка на стене — что, если все это из трюма чернокрылой ладьи саксов? Снаружи завывала и хлопала крыльями буря, а здесь, в комнате, язычки пламени лизали поленья, и за столом мирно беседовали Флавий, Юстин и коренастый моряк, он же император Британии, да еще чудной раб Куллен, свернувшись по-собачьи у очага, лениво перебирал яблоки на серебряной ветке.

То, что Караузий отослал эскорт и приказал им двоим сопровождать его, было не более как каприз деспота, Юстин сознавал это и все же в глубине души не сомневался, что после этого вечера — даже если им никогда больше не суждено встретиться вот так, как сейчас, — все равно между ними останется нечто, какая-то связь, какой обычно не возникает между императором и самыми младшими из командиров.

Да, странный то был вечер.

Говорил в основном Караузий, а молодые люди держали чаши с вином, разбавленным водой, и слушали. А рассказы стоили того, чтобы послушать, — ведь император Караузий ходил лоцманом по реке Скальда и командовал римским флотом, служил центурионом при императоре Каре во время Персидской войны и провел детство в Лэхине, в трех днях ходьбы к югу от Тары, обиталища королей. Он бывал в странных местах, и совершал странные поступки, и умел рассказывать о них так, что они оживали для слушателей.

Неожиданно, как будто устав от собственных речей, он поднялся и сделал шаг и сторону занавешенной части комнаты,

— Хватит мне говорить о вчерашнем. Сейчас я вам покажу кое-что из сегодняшнего. Подите-ка сюда.

Кресла скрипнули по мозаичному полу, Юстин с Флавием подошли к Караузию и метали у него за спиной, он откинул занавес, мерцающий ярко-синим и гранатово-красным, и сделал шаг вперед. Юстин, последним нырнув за драпировку, увидел огромное окно, в которое била пурга; на миг ему показалось, что на них с воем обрушились неистовая тьма, и он в нерешительности остановился, придерживая рукой складки ткани, не зная, понадобится или нет освещение из комнаты. Но Караузий сказал: «Опусти занавеску. Свет отражается в стеклах, ничего не видно».

Юстин опустил тяжелый занавес у себя за спиной и отрезал свет. И тут же наружный мир, залитый луной, приобрел четкость. Они стояли внутри глубокой ниши с большим окном, каких Юстину еще не доводилось видеть: оно выдавалось вперед, изогнутое, как туго натянутый лук. Окно это было наблюдательной башней… орлиным гнездом, прилепившимся к самому краю скалы.

Мимо мчались серые, серебряные обрывки облаков; то и дело выглядывала луна — и окрестный мир вдруг заливал серебристый свет, а в следующее мгновение закрывала завеса летящего снега. Далеко внизу ряд за рядом наступали на берег белые гребни волн, точно буйная кавалерия. А дальше к востоку, окинув побережье взглядом, Юстин заметил красный огненный язык, неожиданно взметнувшийся кверху на темном мысу.

— Тут мой наблюдательный пункт, — пояснил Караузий. — Отсюда удобно следить, как приходят и уходят мои суда, как маяки Дубриса, Лимания и Рутупий заботливо встречают и провожают их. — Он, видимо, заметил, куда направлен взгляд Юстина. — Это маяк на мысе Дубриса. Маяк Лимания виден с холма за домом. Вглядись туда, в море, — на юго-восток, где край земли.

Юстин стал всматриваться и, когда шквал мокрого снега пронесся мимо, различил далеко на горизонте еще одну искорку.

— Это Гезориак, — произнес Караузий.

Юноши промолчали: ведь еще прошлой зимой Гезориак находился во владениях человека, стоявшего рядом. И как раз в тот миг, перекрывая шум ветра и моря, и комнате у них за спиной раздался перезвон серебряных яблок Куллена, тихий, нежный, но сейчас слегка насмешливый. Словно в ответ на насмешку серебряных колокольчиков, Флавий торопливо сказал: