Нестор-летописец - Наталья Иртенина Страница 8

— Обманешь, боярин?

— Какой я тебе боярин, холоп?! — Комит недовольно возвысил голос. — Меня сам протопроедр Михаил Пселл представлял в Палатии императору Константину Дуке!

— Ну не серчай, ошибся маленько… — повинился тот, кого назвали холопом. — А кто этот — проед осел?

Левкий не ответил на вопрос. После долгого молчания, он сказал:

— Если к утру новгородский епископ будет мертв, получите еще десять гривен серебром.

Несда одеревенел от неподвижности. Сильно хотелось есть, но он боялся пошевелиться еще долго после того, как в конюшне все стихло. Сердце кузнечным молотом билось в горле.

Ему стало жаль новгородского владыку, которому зачем-то и почему-то надо было умереть. Он понял только одно — за епископа следовало усердно молиться, чтобы Господь отвел руку убийцы. Или же облегчил страдание, а после принял в свои объятья блаженную епископову душу.

Отрок выбрался из сена, выскользнул во двор. Двое холопов выбивали пыль из лежалого тряпья. Гремел ключами ключник, раздавал работу прочим рабам. Несда во всю прыть, словно земля горела под ногами, помчался к Святой Софии. У главного входа остоялся, положил три креста с поклонами и тут попался в руки дядьке Изоту. Кормилец проглядел все глаза, поджидая его из училища, теперь же дал волю попрекам и холопьим стенаньям, потянул к коновязи. Несда вывернулся, бросил на ходу:

— Ступай домой без меня. Приду сам позже.

Хоть и знал, что дядька один не воротится.

В огромном храме было пусто. Горело несколько свечей у алтаря, ползал служка, обтирая полы. Несда не верил, что где-то еще на свете есть такая роскошь и лепота, которая затмила бы богатства Святой Софии. Князь Ярослав, затевая храм по образу и подобию царьградского, верно, постарался переплюнуть греков-учителей. А уж константинопольские цари тысячу лет живут в роскошествах, понимают в красотах толк. Фрески и мозаики, покрывавшие стены собора, можно было разглядывать без счету времени. И всякий раз замирать, открывая прежде недоступное очам и разуму. Вспоминать похвалу великому кагану Владимиру и его сыну Ярославу, изреченную двадцать лет назад митрополитом Иларионом:

Он дом Божий великий Его святой премудрости создал

на святость и священие граду твоему,

его же всякой красотой украсил,

златом и серебром, и каменьем дорогим,

и сосудами святыми.

Та церковь дивная и славная по всем окружным странам,

другой такой не сыщется во всем полуночье земном,

от Востока и до Запада.

О граде же Киеве, освященном премудростью Божьей, говорили письмена, полукругом, будто радуга, накрывавшие заалтарный образ Богородицы: «Бог посреди него, он не поколеблется, Бог поможет ему с раннего утра».

Но теперь было не до мозаик и не до мраморной отделки. Несда встал на колени перед Божьей Матерью, без устали державшей поднятые на века руки. Хотел начать молитву и вдруг заплакал.

Уже болели колени и ныла спина, горючие слезы иссякли, а слова молитвы не шли на ум.

На плечо легла чья-то рука. Он обернулся, спешно утирая под носом.

— Ты хорошо молился, — сказал отец Никодим.

Несда не поверил.

— Откуда знаешь, отче?

— Я слышал. Теперь ступай, тебя ждут.

Несда пошел к выходу и целиком вверил себя заботам пестуна, изнывавшего от голода. Безропотно дал усадить себя на коня, сжевал сунутый в руки пирог, не разобрав вкуса.

— Щи опять стылые хлебать, — бурчал дядька Изот, поторапливая свою серую кобылку. — И перепадет же тебе нынче от родителя.

— За что?

— Да как же за что. А за бездельное шатанье?

— Отчего ты думаешь, что бездельное? — построжел Несда.

— Я-то вовсе не думаю, — присмирел дядька. — Не холопье это занятие. Родителю твоему думать.