Герман Гессе, или Жизнь Мага - Мишель Сенэс Страница 79

«Игра в бисер» должна была появиться в 1942 году, но издательскому дому Зуркампа публикация романа была запрещена министерством пропаганды доктора Геббельса под предлогом того, что «культура там представлена как элитная деятельность синода избранных умов» без участия политической власти. В Бадене, во время осеннего лечения, Гессе получил из рук Зуркампа рукопись, которую напрасно отдал семь месяцев назад в столицу рейха.

Какая еще судьба, несмотря на принятые автором меры предосторожности, могла быть уготована материалистами для книги, которая представляла собой противоядие претензиям индустриальной цивилизации? Что могли пророчить этой исполненной религиозного смысла книге любители фельетонов? что могли думать о прозе, проникнутой музыкой Баха и Моцарта, увальни, влюбленные в военные марши? Волшебная страна Касталия рухнет из-за непреодолимого человеческого противоречия между индивидуальным и коллективным. И тут таится самое замечательное проявление гения Гессе: он сумел создать метафору идеального мира и, устами Плинио Дезиньо-ри, назвать те опасности, которые ему всегда будут угрожать. урок великим мира сего должна преподать судьба магистра Игры, Йозефа Кнехта: верный своему имени, он выбирает в качестве завершения своей карьеры обязанности наставника маленького мальчика.

Какое значение имеет после этого критика швейцарского писателя Рудольфа Гумма, даже если она иногда расстраивала Гессе, даже если заставляла страдать! Что может Гумм поставить ему в упрек, прочтя книгу, изданную наконец в Швейцарии, кроме того, что авторская концепция не соответствует его собственной? Правда, пребывая в хорошо понятном приступе дурного расположения духа, писатель сам называет в 1945 году «Игру в бисер» «большой неудачей своей карьеры».

Но он признается своему сыну Мартину: «Для меня эта книга… стала большим, чем идея и Игра, — она стала защитой против мерзкой эпохи и убежищем, куда, будучи готов духовно, я мог входить, где оставался часами, и ни один звук внешнего мира не властен был там меня настичь». Что это: башня из слоновой кости, где находит приют эгоист и трус? Думать так значило бы пренебречь тем, что часто отвлекало Гессе от работы над романом: его помощь своим несчастным современникам.

«Эй! Вы отлично видите, что я теперь старый эгоист, пребывающий в дурном расположении духа, не заслуживающий ласкового солнца Женерозо, которое согрело бы его плечи», — пишет Гессе 26 декабря 1939 года своему корреспонденту, которому только что перечислил разные аспекты благотворительной деятельности, отнимающей у него много времени. Слова эти, быть может, скрывают со стыдливой осторожностью иронию в адрес тех, кто упрекает его в изнеженном уединении во времена несчастий. Его действительно осуждают, и эта несправедливость — притом, что в нем нет и доли хвастовства, — объясняет его желание рассказать о проявлениях своего милосердия. Кроме того, он хочет привлечь внимание влиятельных и богатых людей к нищете, которую они не понимают так, как он, который ежедневно сталкивается со многими из несчастных.

Больше чем за год до захвата Польши «я начинаю, — записывает Гессе, — жить примерно так, как во время войны между 1916-м и 1919 м, когда занимался помощью военнопленным. Теперь меня беспокоит судьба беженцев и эмигрантов, к решению их проблем я прилагаю много усилий… Мы сидим перед нашими печатными машинками, мы создаем curriculum vitae, прошения о приеме на работу, ходатайства в полицию для иностранцев. Короче говоря, я вновь во всей этой военной писанине, и это не легче, чем раньше».

В Аншлуссе усилился приток беженцев, спровоцировав беспокойство о тех, кто не покинул оккупированную Австрию, где родилась Нинон и где у самого Гессе было много друзей. Среди австрийских беженцев был писатель Роберт Музиль, блистательный автор «Человека без свойств», которому Гессе безуспешно пытался помочь, прося швейцарские власти продлить его разрешение на въезд в страну.

Среди стольких беспокойств Герман, по крайней мере, уверен в любви Нинон. «То, что я получаю от незнакомок любовные письма, мучительно для моей жены», — пишет он в октябре 1933 года мужу немного сумасшедшей иностранки, которая преследует его в письмах своим навязчивым вниманием. Герман и Нинон любят друг друга — это глубокое взаимное чувство. Изыскания Нинон вынуждают ее часто уезжать, но они обмениваются письмами, в которых выражения нежности не превышают размера вступления и окончания. Содержание их составляют описания повседневных дел и состояния здоровья. Взаимное уважение и восхищение, которые супруги питают друг к другу, это залог прочности отношений. По крайней мере, Герман и Нинон нашли возможность сополагать два своих одиночества, деликатно находя грань в потребности общения. Это искусство семейной жизни, достойное уважения. Правда, в признании Гессе одному корреспонденту сквозит грусть по этому поводу: «Я не знаю совершенной формы любви, брака или дружеских отношений, которые вы пережили. Что касается меня, часть моего существования всегда была подспудной и отмеченной одиночеством, без чьего-либо участия».

В ноябре 1945 года после заключения мира Гессе адресует своим друзьям и читателям циркуляр, в котором сообщает, что продает в пользу жертв нацизма свое частное издательство «Журнальдю Рижи».

«Воскресенье, скоро полдень, вокруг нашего дома глубокий снег, и он продолжает падать, тяжелый и сырой. Мои чувства и мысли, совершенно лишенные на протяжении трех четвертей часа живости и свежести, вдруг взлетают стремительным потоком, когда я слышу по радио два „Бранденбургских концерта“, которые наполняют мое сердце чистотой». Так зимним днем 1950 года говорит Герман Гессе. С тех пор как покинул свое цюрихское пристанище в Шанденграбен, чтобы провести с Нинон зиму в Коллина д'Оро, он все чаще и чаще слушает концерты по радио.

«Чем была бы наша жизнь без музыки?» — спрашивал он себя в 1915 году. Она ему будет необходима до самой смерти, и потребность в ней будет у него тем больше, чем менее он сможет вкусить другие радости, отнимавшие некогда его силы и его угасающее зрение. Музыка была для него всегда больше чем отдыхом. Для него это духовная и интеллектуальная пища, доступ к «внутреннему пути», который ведет к знанию и ясности, мудрому веселью, озаряющему жителей Касталии. «…Настоящий игрок должен быть налит весельем, как спелый плод своим сладким соком…» — пишет он в «Игре в бисер».

Чтобы подарить Плинио Дезиньори внутреннюю безмятежность, без которой тот не смог бы заснуть, Иозеф Кнехт «стал играть часть той сонаты Пёрселла165, которую так любил отец Иаков. Каплями золотого света падали в тишину звуки, падали так тихо, что сквозь них было слышно пение старого фонтана, бившего во дворе. Мягко и строго, скупо и сладостно встречались и скрещивались голоса этой прелестной музыки, храбро, весело и самозабвенно шествуя сквозь пустоту времени и бренности, делая комнату и этот ночной час на малыйсрок своего звучанья широкими и большими, как мир, и когда Йозеф Кнехт прощался со своим гостем, у того было изменившееся, просветленное лицо и на глазах слёзы».

Чтобы столь полно передать могущество музыки, необходимо было самому чувствовать это. Среди композиторов Гессе выделял Баха, Пёрселла и особенно Моцарта, которого давно полюбил за «мимолетную магическую прелесть», особенно явную в операх. По отношению к Бетховену он более сдержан, не склонен видеть в нем «ни святого, ни ангела»: «Я совсем не ощущаю его принадлежности к традициям Баха и Моцарта, он для меня олицетворяет начало декаданса, нечто грандиозное, героическое, великолепное, но тем не менее содержащее изначально в себе нечто негативное». Приходится удивляться равнодушию писателя к современным ему романтикам. «Я плохо воспринимаю современную музыку, — пишет он в 1952 году. Я не иду дальше Равеля и Бартока».