Александр. Божественное пламя - Мэри Рено Страница 79

В постели, под укрытием скалы в горах, в лесу на рассвете, чувствуя обнявшую его руку, голову на своем плече, Гефестион слушал, понимая, что ему рассказывается все. С гордостью и благоговением, с нежностью, мучением и стыдом он терял нить разговора, и боролся с собой, и снова обретал способность понимать — только для того, чтобы увидеть, как что-то утратилось безвозвратно. Сияющий золотой дождь, лившийся в его руки, утекал сквозь пальцы, пока его ум блуждал, ослепленный страстью — несоизмеримой с этими богатствами, но и непреодолимой. В любой момент Александр мог спросить, о чем он думает; его ценили больше, чем простого слушателя. Зная это, Гефестион сосредотачивался, и беседа захватывала его, даже вопреки желанию; Александр умел пробуждать в собеседнике воображение, как другие пробуждают в любовнике похоть. Порой, когда он весь светился изнутри и был полон благодарности за то, что его поняли, Желание, которое обладает всепобеждающей силой, внушало Гефестиону нужное слово или прикосновение; Александр облегченно вздыхал, словно этот вздох вырывался из глубин его существа, и, запинаясь, рассказывал на македонском что-нибудь о своем детстве, и все было хорошо или так хорошо, как это только могло быть.

Он любил отдавать, богам или людям, он любил совершенство в этом, как и во всем другом; он любил Гефестиона, которому прощал, теперь неизменно, столкновение духа с человеческими нуждами. Глубокую меланхолию после любви он сносил без жалоб, как рану. Ничто не давалось даром. Но если после этого он не попадал дротиком в цель или состязание в беге выигрывал с меньшим преимуществом, чем обычно, Гефестион терзался подозрением, что Александр — не выдавая себя ни словом, ни взглядом — думает, что доблесть оставила его.

Захваченный своими грезами, сквозь которые четкая, ясная мысль вспыхивала, как кующееся в огне железо, он мог валяться на спине в траве, подложив руку под голову, или сидеть, уронив руки на лежащее на коленях копье, или мерить шагами комнату, или куда-то смотреть из окна, чуть склонив голову влево, поглощенный видениями творящего ума. Его самозабвенное лицо носило печать откровения, которую не передал бы ни один скульптор; за опущенными занавесями горел потайной светильник, и было видно то сияние вспышки, то мерцание огня сквозь щель. В такие минуты, когда, как думал Гефестион, даже бог едва ли смог бы противиться искушению, его, вопреки всему, нужно было оставлять одного. Но это, в конце концов, Гефестион знал с самого начала.

Единожды поняв это, Гефестион смог до какой-то степени уяснить себе могущественную способность Александра направлять энергию Эроса на иные цели. Его собственные амбиции были более ограниченны, он уже исчерпал их меру. Ему всецело доверяли, он был глубоко, неизменно любим.

Истинные друзья делят все. Единственное, однако, Гефестион счел за лучшее держать при себе: Олимпиада ненавидела его, и эта ненависть возвращалась ей сполна.

Александр не говорил об этом; она должна была знать, что здесь натолкнется на скалу. Гефестион, когда царица проходила мимо без единого слова, приписывал это простой ревности. Удачливому любовнику трудно щадить проигравшего соперника; он не испытывал к ней жалости, даже когда не знал всего.

Ему понадобилось время, чтобы поверить своим глазам: Олимпиада подсылала к Александру женщин. Разве соперничество с ними для царицы не горше? Служанки, приезжие певицы и танцовщицы, молодые жены, которых содержали не строго, девушки, которые не осмелились бы вызвать гнев царицы, даже если бы это стоило им жизни, вертелись вокруг и строили глазки на каждом шагу. Гефестион ждал, пока Александр первым заговорит об этом.

Однажды вечером, сразу после того, как в зале зажгли лампы, Гефестион увидел, как Александра перехватила широко известная красотка. Александр быстро взглянул в ее томные глаза, обронил какую-то шутку и двинулся прочь с холодной улыбкой, которая исчезла, когда он заметил Гефестиона. Они пошли рядом; Гефестион, видя, что Александр еле сдерживается, беззаботно сказал:

— Не повезло Дориде.

Александр нахмурился, глядя прямо перед собой. Новые факелы отбрасывали на расписанные стены глубокие тени и зыбкие блики.

Внезапно он сказал:

— Она хочет, чтобы я женился молодым.

— Женился?! — удивленно переспросил Гефестион. — Как ты можешь жениться на Дориде?

— Не будь глупцом, — рассердился Александр. — Она замужем, она шлюха, ее последний ребенок родился от Гарпала. — Друзья шли в молчании. Александр остановился за колонной. — Мать хочет увидеть, как я кручу с женщинами, чтобы знать, что я готов.

— Но никто не женится в нашем возрасте. Только девушек выдают замуж.

— Она много думает об этом и хочет, чтобы я подумал тоже.

— Но почему?

Александр взглянул на него, не столько удивляясь медлительности его ума, сколько завидуя невинности.

— Она хочет воспитать моего наследника. Я могу пасть в сражении, не оставив потомства.

Гефестион понял. Он мешал большему, чем любовь, большему, чем безраздельное обладание. Он мешал власти. Пламя факелов затрепетало, порыв ночного ветра холодом обдал его шею.

— И ты согласен?

— Жениться? Нет, я выберу по своему вкусу, когда у меня будет время подумать об этом.

— Тебе придется обзавестись домом, а это большие хлопоты. — Он посмотрел на удивленно приподнятые брови Александра и добавил: — А девушки… их можно позвать и бросить, когда угодно.

— Об этом я и думаю. — Александр посмотрел на Гефестиона с бессознательной благодарностью. Потянув его за руку в тень колонны, он мягко сказал: — Не беспокойся об этом. Она никогда не осмелится отнять тебя у меня. Она меня слишком хорошо знает.

Гефестион кивнул, не желая признаваться, что понял скрытое значение этих слов. Он действительно слишком поздно стал замечать, какое место ему отвели.

Немного погодя Птолемей, оставшись с Александром наедине, сказал ему:

— Меня попросили устроить для тебя ужин и пригласить кое-кого из девушек.

Их глаза встретились.

— Я, наверное, буду занят, — сказал Александр.

— Я буду благодарен тебе, если ты придешь. Я прослежу, чтобы тебе не докучали; они просто будут петь и развлекать нас. Ну как? Я не хочу неприятностей.

На севере не было обычая ужинать с гетерами; женщины были частным делом мужчины; не Афродита, но Дионис завершал пир. Но в последнее время среди молодых людей, устраивавших вечеринки, вошли в моду греческие манеры. На ужин явились четверо гостей; девушки сидели на краю их лож, щебетали, пели и играли на лире, наполняли кубки вином, приводили в порядок венки; пирующие словно перенеслись в Коринф. Александру хозяин предназначил самую старшую, Калликсену, опытную и образованную гетеру, пользовавшуюся некоторой известностью. Пока обнаженная девочка-акробат кувыркалась в воздухе, а пары на других ложах достигали взаимопонимания, тайком поглаживая и пощипывая друг друга, она рассказывала своим медовым голосом о красотах Милета, в котором недавно побывала, и царящей там тирании персов. Птолемей хорошо ее вымуштровал. Один раз, изящно наклонившись, она позволила платью соскользнуть с плеча, открывая ее превозносимую всеми грудь, но, как Александру и было обещано, ее такт оказался безукоризненным. Он насладился ее обществом и на прощанье поцеловал сладкие, соблазнительно изогнутые губы, благодаря которым гетера и получила свое прозвище.