История Японии - Эльдар Дейноров Страница 78

В свое время автору этой книги довелось посещать литературную студию, где одним из камней преткновения в спорах было деление литературы на «мужскую» и «женскую». Трещали и ломались копья, а участники диспутов никак не могли прийти к согласию хотя бы в том, есть такое деление, или это выдумка.

Для «японского Версаля» в этом вопросе имелась полная ясность. Китайские иероглифы — это дело мужчин, а для женщин существует слоговая азбука. Конечно, случались исключения, и аристократическая дама могла изучать иероглифы. Но это не приветствовалось и выглядело странным. (И все же Сэй Сёнагон утверждала: «Достойны зависти придворные дамы, которые пишут изящным почерком и умеют сочинять хорошие стихи: но любому поводу их выдвигают на первое место»).

«Женщины… могли выражать свою речь и чувства живым языком, на котором говорили с детства», — утверждает Дж.Б. Сэнсом. А мужчинам приходилось учить китайский, который (случай с Митидзанэ очень хорошо показывает это) был для них мертвым языком, аналогом латыни. Недаром в «несерьезных» произведениях той эпохи ученые-законники, мрачноватые конфуцианцы подчас изображаются в виде комических персонажей.

Все же легкомыслие эпохи давало себя знать даже при посольствах в Китай, когда их еще посылали: особой популярностью среди японских посланников пользовался не вполне пристойный роман «Пещера резвящихся фей», за который они были готовы выложить любые деньги. Ее величество мода в ту пору уже диктовала свои правила.

Тем не менее, период Хэйан дал прекрасные образцы женской литературы. Особую известность получили два романа «Гэмдзи моноготари» и «Записки у изголовья». Оба они написаны придворными дамами — Мурасаки Сикибу (известно, Мурасаки Сикибу — это не имя, а прозвание, а сама она происходила из Фудзивара) и Сэй Сёнагон. Оба посвящены жизни двора той давней эпохи. И оба стали ступеньками в создании национальной японской литературы, уже ушедшей вперед со времен освоения «китайской науки». Получилось именно так: пока мужчины больше внимания уделяли заимствованиям, женщины продвигали свою культуру.

И оба романа, демонстрирующих необычайную живость и утонченность ума, доносят до нас колорит Хэйана — закрытого общества, где высокие чувства или меланхолическое настроение затмевали реальные проблемы, где умели наслаждаться мгновением быстро текущей жизни.

Кажется невероятным, что культура Хэйана могла быть хоть как-то связана с культурой японского «простонародья». Но это так: праздники во дворцах совпадали с календарем, связанным с земледельческим календарем обрядов. Но, конечно, и роскошество, и сами обряды блестящей аристократии не шли ни в какое сравнение с деревенскими праздниками — соревнованиями сумоистов и бегунов, что проводились около местных храмов синто… Пожалуй, описание таких праздников напоминает европейские пасторали или карнавалы в том же Версале, где знатные господа и дамы обожали переодеваться пастухами и пастушками.

Увы, когда утверждается, что после нас может быть хоть потоп, этот потоп непременно случится. Так было с Версалем, так было и куда раньше и с Хэйаиом. Но умерли лишь аристократы, а их культура осталась жива. Так и в японском народе живо и поныне особое ощущение красоты. Красоты, которой могло и не быть без той легкомысленной эпохи.

Дж.Б. Сэнсом считал: «Многое в культуре Хэйан кажется таким хрупким и иллюзорным… Она была продуктом скорее литературы, чем жизни. Поэтому термины индийской метафизики становятся своего рода модным жаргоном, буддийские ритуалы — зрелищем, китайская поэзия — интеллектуальной игрой. Упрощенно можно сказать, что религия стала искусством, а искусство — религией. Мысли хэйанской знати, несомненно, в основном были заняты церемониями, нарядами, изящным времяпрепровождением (вроде стихосложения и любовных интриг, ведущихся но правилам). Наиболее важным представляется искусство письма, потому что оно было необходимо для всех этих занятий… Японцы, переделывая то, что заимствовали, иногда выхолащивали и суть, но одновременно они избавлялись от всего, что было для них слишком неуклюжим и грубым. От прикосновения руки японца устрашающие божества и демоны китайской мифологии принимали дружелюбно гротескный вид, суровый конфуцианский кодекс смягчался, мрачный индийский аскет, умерщвляющий плоть, на японской почве превращался в умеренного отшельника, наслаждающегося книгами и цветами».