Юлий Цезарь - Роберт Этьен Страница 75

Итак, в конце концов оптиматы сошлись именно на этой чисто негативной программе: устранении Цезаря, — а имя Брута объединило самые разные политические планы на будущее. ^[772] Ни Кассий, ни Брут не предусмотрели никакого альтернативного способа правления, никакого плана восстановления Республики и свободы. Да и понимали ли они вообще смысл этих магических слов одинаково? Республика, которой некогда управляли предводители благородных семейств, давно стала добычей императоров, военных вождей, опиравшихся на своих солдат. Цезарь с полным основанием мог говорить, что «республика — ничто, пустое имя без тела и облика» ^[773]. На продажу был выставлен уже не Рим, а римляне из лучших семей.

Тем не менее — в этом и заключалась слабость и даже просчет Цезаря — великая добродетель может вызвать необыкновенный подъем и поддерживать всеобщее воодушевление в среде, любящей красивые слова и театральные позы. Позднее Брут вспоминал ^[774]: он желал возвращения к достоинству (dignitas) и к справедливой республике (iusta respublica) и сознавал необходимость убийства Цезаря, поступка неотвратимого и освященного безупречной чистотой того, кто свершил кару.

Действительно, в Риме уже несколько месяцев велись разговоры о тираноубийстве. Наравне с героями превозносили тираноубийц, которые некогда составили заговор против тирана Гиппия. ^[775] Не случайно потом, в августе 44 года, статуи Кассия и Брута установят в Афинах подле статуй Гармодия и Аристогитона. Таким образом, греческий мираж свободы послужил рычагом, сдвинувшим общественное мнение. Бруту, учитывая его двойную наследственность, казалось, было предопределено стать тираноубийцей: еще в 50 году он превозносил свободу (libertas).

С другой стороны, Цицерон в своем сочинении «О государстве» (De Republica) пространно рассуждал о наилучшей форме правления. В его труде Сципион отстаивает идею монархии. Однако монархия, даже там, где правит справедливый и мудрый царь, — как, например, персидский царь Кир — поражена одним неискоренимым пороком (vitium): в ней все зависит от одного человека. Как только царь становится несправедлив — тогда это тиран, — от него следует избавиться с помощью оружия либо изгнания. Тирания рождается не в результате узурпации новых властных полномочий, а в результате неправедного использования той власти, что уже есть, и избавление общества от тирана вполне законно.

Цицерон не посмел настаивать на убийстве Ромула, которого он упоминал в мае 45 года, ^[776] ведь тот после смерти стал богом Квирином. Однако когда статуя Цезаря была помещена в храм Квирина, Цицерон позволил себе зловещее замечание вполголоса: уж лучше пусть будет этот храм, который предвещает скорый конец Цезаря, нежели храм Благополучия (Salus), надежная гарантия его долголетия. Принося клятву, сенаторы признавали в Цезаре отца, parens patriae; однако в этой психологической драме сыну следовало убить отца. Умирая как понтифик — покрыв голову краем тоги, надетой в Габиновом стиле (cinctus Gabinus), ^[777] — и восклицая: «И ты, дитя мое!» — Цезарь признает всю горестную очевидность попранного благочестия (pietas).

Итак, заговорщики разработали скорее подробный сценарий, нежели программу. Они распределили между собой роли: Требоний должен был задержать консула Антония, которого Брут решил пощадить, и это доказывает, что речь не шла о сведении счетов между цезарианцами и оптиматами. Метили только в самого Цезаря, и связывал заговорщиков, заставляя их рисковать своей жизнью, тайный сговор. Он был заключен ради совершения преступления, угрожавшего безопасности государства, и подобный тайный договор когда-то уже стоил смертного приговора приверженцам Вакханалий ^[778]. Заговорщики поклялись, что каждый из них нанесет Цезарю удар кинжалом, и все это должно было произойти в храме. И вот Тиллий Кимвр подает Цезарю прошение о возвращении брата из изгнания, он спутывает ему руки полами своей тоги. В это время Каска поражает Цезаря сзади, а его брат наносит ему единственную смертельную рану. Затем наступает черед Брута и всех остальных. Двадцать три удара кинжалом служат подписями под смертным приговором. Охваченные какой-то экстатической яростью, заговорщики ранят и друг друга, кого в руку, кого в бедро, и их тоги обагряются кровью.

Таким образом, сценарий был выверен, а его выполнение назначено на 15 марта — день ид — в курии Помпея. Одно время заговорщики намеревались убить диктатора на Священной дороге, либо сбросить его с мостков в день комиций, либо покончить с ним в день гладиаторских игр ^[779].

Совершив убийство, можно было призвать сограждан к свободе, но к свободе ради чего? Солдаты Цезаря по-прежнему находились совсем рядом под командованием Антония и Лепида, скорее всего в Аполлонии, где сосредоточивались войска для войны с парфянами. В 11 часов утра 15 марта представителем законной власти оказался консул Антоний, и Брут попал в глупое положение, пытаясь доказать, что именно он является с этого момента ее воплощением. Рим отнюдь не воспламенился благородной любовью к добродетели и не встал на сторону заговорщиков. ^[780] Антоний скрылся, переодевшись простолюдином.

Таким образом, горстка раздраженных и завистливых людей смогла принять решение о политическом убийстве и привести его в исполнение. Тем не менее у них не нашлось головы, способной к политическому мышлению. Политику не строят на одной лишь добродетели. Только Цицерон, выдвигавший идею партии середины, в которую вошли бы порядочные люди (optimi viri) со всей Италии, способная носить оружие молодежь и цвет вольноотпущенников, — только Цицерон мог бы стать порукой эффективности действий. Однако заговорщики ему не доверяли, поскольку он все время был склонен идти на переговоры с Цезарем, и они не захотели посвятить его в свою тайну.

Разумеется, для того, чтобы казнить Цезаря, нужны были смелость и решимость, но действительно ли, совершая это, заговорщики были движимы соображениями справедливости и достоинства? Любимец Катона Фавоний ^[781] заявил, что гражданская война хуже незаконной монархии. Убийцы избавились от объекта своей ненависти, от зависти и угрызений совести, но при этом сохранили за собой все должности, которыми были обязаны щедрости своего благодетеля. Стремясь выиграть в обоих случаях и ввергнув Рим в пучину неизвестности, разве не заслужили они осуждения как люди без стыда и совести (об этом говорит Дион Кассий)?