Старая армия - Антон Деникин Страница 7

Упреки выглядят тем более серьезными, что бесспорных оснований для реконструкции деникинских мотивов нет, и остается лишь строить на этот счет предположения — более или менее убедительные. В принципе, Деникин мог, например, осторожно подойти к цитированию (с чужих слов) приведенного выше высказывания, автор которого — не менее осторожный Маклаков — вскоре в письме к Милюкову вынужден будет оправдываться («Я был поражен и испуган тем общим впечатлением, которое посланцы Корнилова вынесли из этого собрания; это впечатление было, что «общественные деятели» им сочувствуют и их поддерживают. […] Эту позицию «общественных деятелей», которая укрепила посланцев в том, что они встретят сочувствие и даже содействие, я в то время очень резко называл Новосильцеву провокацией, конечно бессознательной… […] Говорил ли я Новосильцеву «особенно Милюков», не помню…»), хотя осторожность такая, по справедливости, выглядит крайне неуклюжей; в то же время следует обратить внимание и еще на одно обстоятельство: к моменту написания соответствующих глав книги и П. Н. Милюков, и «полковник С.», в котором легко угадывается полковник (впоследствии генерал) В. И. Сидорин, могли быть с немалыми основаниями названы личными недругами Антона Ивановича.

Если Милюков, недалекий и напрочь лишенный дара политического предвидения, в годы Гражданской войны успел совершить ряд крайне сомнительных поступков, от совета Добровольческой Армии ««свернуть свое знамя и разойтись, оставив для истории красивую страницу», или же в качестве отдельного корпуса подчиниться донскому атаману» — до «германской ориентации», а в эмиграции быстро склонился к идее об «изживании» большевизма русским народом (ср. деникинское мнение на ту же тему: «Не верую. Будет взрыв»), — то Сидорин, завершивший свою военную службу Командующим Донской Армией, в марте 1920 года, при эвакуации из Новороссийска в Крым, шел с Главнокомандующим на конфликт столь яростно, что сторонний наблюдатель счел его поведение «невменяемым», и испорченные отношения ни для кого не оставались секретом. И не боялся ли Антон Иванович упреков в сведении личных счетов на страницах «Очерков», попытавшись, правда, избежать таких упреков довольно неудачным способом? (Мы еще увидим, как в менее принципиальном случае он прибегнет к простому умолчанию.)

Этот мелкий эпизод интересен не только тем, что побуждает задуматься о мотивах и принципах, которыми руководствовался Деникин-историк; деталь, в книгах множества других авторов проходившая незамеченной — замена фамилии инициалом, — в случае Деникина привлекает особое внимание, и это само по себе становится его характеристикой: значит, действительно честен и прям был этот человек, если для моральных укоров ему враждебно настроенные критики вынуждены использовать детали, столь незначительные?

* * *

Нельзя, впрочем, умолчать, что Деникин подвергался критике и как историк, видевший свою задачу шире, чем простой пересказ собственных впечатлений. Мякотин, давая справедливую характеристику четвертому тому «Очерков»: «…Автор, как и в предыдущих томах своей книги, ставит свою тему очень широко. Он дает читателю не мемуары, не воспоминания только очевидца и участника событий, а последовательное и связное изложение их, основанное и на личных воспоминаниях, и, в еще большей мере, — на значительном документальном материале. При этом он говорит не только о Добровольческой Армии, или, как она позднее стала называться, Вооруженных силах Юга России, но и о разнообразных явлениях русской и международной жизни, с которыми руководителям этой армии приходилось считаться, и вводит в свое повествование не только те области России, на которые распространялись действия Добровольческой Армии, но также и те, с которыми она не имела непосредственной связи», — в то же время по сути дела квалифицировал такой авторский подход как ошибочный: «За всем тем, книга эта является все-же не историей, а лишь попыткой истории. И больше того, — читая эту интересную и талантливую книгу, не раз приходится жалеть, что автор предпринял такую попытку, а не ограничился ролью откровенного мемуариста, хотя бы и вооруженного обильным документальным материалом, позволяющим ему подкреплять и иллюстрировать личные воспоминания. Приходится жалеть потому, что, пытаясь стать историком, автор порою лишает свою работу как раз того, что было бы особенно ценно в его мемуарах, и при этом все-же остается мемуаристом».

«Многие замечания ген[ерала] Деникина и жизненны, и правдивы. И тем не менее он совершает глубочайшую ошибку, понижающую ценность его книги, пытаясь вместо как бы общественного отчета «самому себе и другим» давать исторический анализ событий, писать «Очерки», а не воспоминания», — считает и Мельгунов: «Ген[ерал] Деникин […] все же прежде всего военный стратег, полководец, которого судьба случайно сделала одним из руководителей политической жизни, не дав ему предварительно достаточной подготовки, и тем более исторической подготовки, необходимой каждому, кто пишет историю революции. И еще меньше он вооружен точностью фактов, когда говорит не о том, в чем непосредственно принимал участие». Пока эти утверждения выглядят слишком обобщенными; конкретизируя их, оба рецензента обращают внимание прежде всего на недостаточную, по их мнению, критичность Деникина-историка по отношению к используемым им источникам, — но здесь и сама критика становится довольно уязвимой.

Прежде всего следует отметить, что уровень требуемой критичности, ее оправданность или неоправданность сами по себе являются понятиями во многом субъективными, и если достоверность свидетельства того или иного источника (его соответствие конкретным историческим фактам) часто может быть установлена довольно точно, то «удельный вес» источника или его автора, влияние, оказываемое ими на современников (пусть даже не по заслугам), степень, в какой историческое лицо становится выразителем взглядов и мнений какой-либо общественной или политической группировки, — принадлежат к области, где все суждения априорно имеют оценочный и, следовательно, намного более спорный характер.

Наряду с этим нельзя забывать, что как Мельгунов, так и Мякотин не только были дипломированными историками, но и занимали видное место на политической сцене, принадлежа к умеренно-«левому» крылу, и с этой точки зрения их собственные оценки не могут быть признаны академически-бесстрастными. Наряду с обоснованными замечаниями историков (например, мельгуновским: «Сам ген[ерал] Деникин неосторожной обмолвкой дал оружие в руки своих политических врагов, — он назвал армию, им предводительствуемую, армией классовой»; Антон Иванович скорее имел в виду образованные слои, служилые сословия как основной элемент Белого движения, особенно на первых его этапах, но допущенное им словоупотребление, резко отличаясь от принятого в «левых» кругах, действительно следует признать ошибочным — и стилистически, и по существу) в рецензиях звучат и упреки политических оппонентов (Мельгунов: «Прямолинейность создавала ген[ералу] Деникину врагов там, где у него могло быть содружество — он обострял отношения там, где политика требовала их смягчения», — или обвинения Мякотина, будто Особое Совещание при Деникине приобретало «резко-правый крен»), — подобно тому, как различиями в убеждениях был явственно продиктован отзыв на «Очерки» видного социалиста-революционера В. В. Руднева: «Они заключают в себе не только личные воспоминания автора, но и попытку осветить события революции с некоторой более общей точки зрения. Разрешены обе эти задачи далеко не с одинаковым успехом. Там, где автор передает лично им пережитое и непосредственно ему известное, «Очерки» представляют исключительный интерес; огромное знание среды, наряду с искренностью и прямотой суждения, живое изложение, яркие и образные характеристики составляют бесспорные достоинства тех глав, которые посвящены течению революции в армии, на фронте. Напротив того, поверхностны, неоригинальны и неубедительны критические экскурсы Деникина в области политических и социальных отношений революционной эпохи; выдавая осведомленность из вторых рук, обнаруживая предвзятость и отсутствие исторической перспективы, они представляют интерес разве только для характеристики самого автора»; «[Деникин], оставаясь на поверхности явлений, стремится трагедию русской армии свести лишь к злому умыслу одних [ — ] «антигосударственных» и к бесхарактерности и малодушию других — «охранительных» элементов».