Каверин - Наталья Старосельская Страница 7

Потому что повзрослеть по-настоящему без опыта чтения, без неустанного осмысления и переосмысления культурного контекста — увы! — невозможно…

А творческий и человеческий опыт писателя Вениамина Каверина, столь неохотно приобщавшегося в раннем детстве к книге, фактически на протяжении всей его долгой жизни складывался именно из этих осмысления и переосмысления — от чтения, от театральных и кинематографических впечатлений (как глубоки и точны его рецензии на спектакли и фильмы!), от посещения архивов и музеев, от путешествий, от впитывания, бесконечного жадного впитывания всей полноты культурного контекста жизни во имя поиска своего места в литературе и культуре.

Каверин вспоминает, как в детстве, занимаясь с готовившим его к поступлению в гимназию Михаилом Алексеевичем Голдобиным (он был репетитором мальчика по арифметике и русскому языку, но по просьбе матери Вениамина Александровича следил за его «чрезвычайно беспорядочным чтением»), поймал себя на мысли о том, чтобы как-то заинтересовать собою преподавателя. Хотел доказать, что, «несмотря на мои посредственные способности, я заметно отличаюсь от других его учеников. Чем? Этого я еще не знал». Решение пришло неожиданно: рассуждая о «Записках охотника», юный Вениамин Зильбер, которому больше всех нравился Калиныч, уверенно заявил Голдобину, что ему гораздо интереснее Хорь. Удивившись, преподаватель «снял и быстро, недовольным движением протер очки.

— Э, брат, да ты далеко пойдешь, — заметил он как будто вполне спокойно.

Тогда я ненадолго задумался о том, почему я солгал — и так невыгодно для себя солгал. Но недаром этот незначительный случай запомнился мне. Впервые мне захотелось не быть тем, кем я был, а казаться тем, кем я на самом деле не был. Впоследствии я не только в себе стал узнавать эту черту. Михаилу Алексеевичу я солгал с единственной целью — заставить его удивиться, заинтересовать его неожиданностью своего выбора и, стало быть, собою. В тысячах других встреч я научился представляться другим отнюдь не из желания удивить собеседника. Напротив, я как бы становился в известной мере этим собеседником, от которого подчас зависела моя судьба, или судьба моих близких, или тех, кто нуждался в моей поддержке».

Здесь необходимо отдавать себе отчет в очень важном моменте: Каверин не подлаживался под мнение своего собеседника, а пытался стать им, иными словами, понять, но лишь в известной, допустимой нравственными границами мере — тому много примеров в его биографии. Он больше воображал, «театрализовал» эти споры и диалоги, нежели поддавался их тону. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить первое появление начинающего писателя у «Серапионовых братьев». Но подробно мы будем говорить об этом в следующей главе.

Размышляя о переходных периодах между возрастами, Каверин пишет: «Можно ли провести границу, разделяющую детство и юность? Переход происходит незаметно: тает одно, бесшумно отдаляется другое, всё глуше доносятся ломающиеся мальчишеские голоса. Иначе было со мной, и хотя нельзя сказать, что мои размышления были такими отчетливыми, какими они мне кажутся теперь, когда полстолетия отделяет меня от зимы восемнадцатого года, я вижу себя упрямо приближающимся к светлой черте понимания.

Войдя в Псков зимой 1918 года, немцы как бы захлопнули дверь за моим детством. Впервые в жизни я подводил итоги, и состояние души, в котором я тогда находился, запомнилось мне отчетливо, живо».

«Неполитическая голова», за которую упрекал Вениамина Зильбера его друг Толя, не то чтобы начала напитываться политикой, но постепенно стала соотносить те мелочи, которые всегда волновали юного гимназиста, с текущей мимо его окон историей, а значит, по завету Владимира Ивановича Попова, заставляла «быть не только свидетелем, но судьбой своего времени». И вряд ли будет преувеличением сказать, что именно с этого времени, с зимы 1918 года, проведенной в родном Пскове, своеобразный завет учителя русской литературы сформировался в Вениамине Каверине в то твердое убеждение, в ту нравственную позицию, которой творчество его с течением времени пропитывалось всё сильнее. Постепенное осознание необходимости быть «не только свидетелем, но судьбой» и определяет для нас сегодня значение его прозы, которую мы причисляем к русской советской классике.

Так складывался характер — не только творческий, но в первую очередь личностный. От наблюдений и первых обобщений впечатлений в семейной и гимназической жизни к участию в жизни общественной, к попыткам обобщений этой жизни и — дальше, дальше, к познанию самого себя.

«Я кидался из стороны в сторону, летел опрометью, всё так и трепетало во мне. Характер складывался неровный, вспыльчивый, противоречивый. Самоуверенность соединялась с застенчивостью, педантическое упорство — с ожиданием чуда… Что заставляло меня повторять чужие мысли, выдавая их за свои? Что заставляло меня тянуться, выставляться перед одноклассниками, перед Алькой (гимназический друг Каверина. — Н. С.), который доверчиво слушал всё, что я врал ему о книгах, знакомых мне лишь понаслышке?.. О девочках нечего и говорить! Перед ним и я не тянулся, а выламывался, болтая беспорядочно много, старался показаться иронически-недоступным, неудачно острил и, оставаясь наедине с собой, недолго корил себя за хвастовство, за неудачную остроту. Меня интересовало не то, что я думаю о себе, а то, что думают обо мне другие».

Это и был тот самый загадочный переход из детства в отрочество, а потом и в юность, который присущ большинству, — другое дело, что не все отдают себе в этом отчет с течением времени и далеко не у всех достает сил столь беспощадно писать о себе.

А вот как вспоминает Каверин о том времени, когда после забастовки, устроенной классом из-за исключения одного из учеников, из гимназии был исключен весь класс (это произошло в 1918 году). И тогда гимназисты начали собираться в доме Зильберов и заниматься по всем предметам. «…Каждый день с раннего утра вся наша компания усаживалась за книги… Мне кажется теперь, — пишет Вениамин Каверин, — что привычка к добровольному, никем и ничем не подстегиваемому труду открылась во мне именно в эти недели. Это было, если можно так выразиться, „наслаждение самопринуждения“ — я чувствовал гордость, распоряжаясь собой».

Вероятно, с той самой поры это «наслаждение» стало привычкой, необходимостью, той самой, которую некогда так точно сформулировал Юрий Олеша: «Ни дня без строчки». Ведь для этого нужна жесточайшая самодисциплина, одним вдохновением не обойтись. И Каверин начал писать много, пробуя себя во всех жанрах — в стихах, прозе и даже драматургии («трагедии в стихах»).

Приехавшему на несколько дней в Псков навестить жену и маленькую дочь Инну Юрию Тынянову Вениамин прочитал несколько стихотворений и одну из трагедий в стихах (в духе Гофмана, что представляется особенно характерным, учитывая уже недалекое будущее Брата Алхимика!) «Невероятные бредни о совокупном путешествии черта, смотрителя морга и студента Лейпцигского университета в женский католический монастырь» (вторую свою трагедию под названием «Предсмертные бредни старого башмачника Гвидо» он так и не успел прочитать). Внимательно выслушав первое сочинение, Тынянов сказал: «В тебе что-то есть», и эти слова стали для начинающего писателя своего рода путеводной звездой: ведь произнес их человек, о котором десятилетия спустя Каверин напишет: «Я не знал тогда, что его неслыханная содержательность на всю жизнь останется для меня требовательным примером. Что и после своей безвременной смерти он останется со мной, поддерживая меня в минуты неверия в себя, безнадежности, напрасных сожалений. Что в самом нравственном смысле моего существования он займет единственное, как бы самой судьбой предназначенное место».