Мой век - Геда Зиманенко Страница 7
Мой век - Геда Зиманенко читать онлайн бесплатно
Хотя в центре Симферополя давно горел электрический свет, мы продолжали освещать дом по вечерам керосиновой лампой. Папа купил двенадцатилинейную керосиновую лампу, в которой вместо одного маленького фитиля был длинный круговой. Она намного лучше освещала комнату и позволяла читать после заката солнца.
Однажды на нашу Дальнюю улицу провели электричество: пришли рабочие, вкопали столбы и натянули провода. Столбы были не очень высокие, а провода натянуты слабо, так что до них можно было допрыгнуть. У нас дома электричества все равно не было, поскольку провести разводку в дом и купить лампочки было очень дорого. Но сами провода нас очень заинтересовали, и Доля тут же придумал игру. Мы перебрасывали деревянную палку с одной стороны улицы через провода на другую сторону. Доля кидал девочкам, а мы, девочки, должны были перекинуть обратно. Однажды Шура кинула слишком слабо — и палка повисла на двух проводах. «Эх ты!» — сказал Доля и подпрыгнул, чтобы достать палку. В прыжке он схватился за провода и дико заорал. Мы замерли в ужасе. По счастью, в это время мама вышла на улицу развесить мокрое белье. Услышав крики, она выронила таз и бросилась к Доле. Обхватив его за живот, она оторвала его от проводов, и они оба повалились на землю. Ладони Доли были обожжены. Мама с тех пор всегда радовалась, что она вовремя вышла во двор, а я потом много лет боялась электричества.
Папа был строгим: то, что он говорил, должно было беспрекословно выполняться. Если не нравилось или было трудно, это не учитывалось. У папы случались вспышки ярости. Став взрослой, я никому о них не рассказывала — даже мой муж Марк узнал об этих вспышках только незадолго до смерти.
Как-то папа сказал: «Геда, сходи к сапожнику — почини ботинки». Сапожники в те времена в подъездах сидели. Прихожу — а подъезд закрыт на замок. Я вернулась домой с рваными ботинками, а отец принялся кричать: «Как?! Я же тебе сказал: хоть из-под земли сапожника достань — а ботинки почини!» В другой раз он дал мне денег на молоко, а молочник больше запросил — и я молоко не купила. Отец стал орать на меня: «Я сказал столько — значит столько!»
Папа всюду поспевал, все видел. Девочек он не бил, хотя я с детства знала, что у него тяжелая рука. Сене удавалось его успокоить или свалить все на Долю, а вот Доле доставалось больше всех. Как отец начинал кричать, мама бросалась между нами и отнимала нас у него.
Я с раннего детства отучилась канючить и жаловаться. Как-то в течение двух дней я была как сонная, все у меня валилось из рук — но я ничего не говорила. Что-то я выронила, разбила — папа рассердился и схватил меня, чтобы отшлепать. Мама, как всегда, бросилась между нами, вырвала меня из рук — и вдруг закричала: «Ребенок горит!» Меня уложили в маленькой комнате, а папа побежал за врачом. Оказалось, что это брюшной тиф. Меня остригли наголо, братьям запретили ко мне входить…
Папа обращал на нас внимание, только если кто-нибудь провинился, и мы боялись его «карающей десницы». Но стоило кому-нибудь из нас заболеть, как он преображался, изливая на болящего заботу до самоотверженности. И я не преминула этим воспользоваться. Я уже шла на поправку, а папа все меня спрашивал: «Доченька, что ты хочешь?» И я заявила, что хочу настоящую куклу. До этого у меня были только тряпичные. 20-й год, в Крыму разруха, надвигается голод — до кукол ли?! И все же папа достал мне куклу с твердым тельцем, ручками с пальчиками, ножками в туфельках и красивым личиком. Весь день я играла с ней, раздевала, одевала и была счастлива. Мне не хотелось расставаться с куклой, и я попросила маму посадить ее на подоконник, чтобы я могла ее видеть. Заходящее солнце жаркими лучами било в окно. И вдруг я, к своему ужасу, увидела, что лицо у куклы оплывает. Я поднялась с постели, чтобы спасти ее… Нашли меня на полу в бреду. Лицо у куклы оказалось восковое. А у меня началась вторая волна тифа.
Поправлялась я медленно. Осталась фотография, где я вскоре после тифа — в короткой темной юбке, совсем худая, волосы стрижены ежиком. Врач посадил меня на строгую диету, а братья тайком через окно передавали мне немытые фрукты. А когда я выздоровела, начался голод. Считалось, что после болезни мне надо лучше питаться, и папа покупал на рынке масло и давал мне хлеб с маслом. На братьев масла не хватало, и тогда уже я тайком отдавала им бутерброды.
Папа хотел, чтобы я побыстрее начала учиться, — он был сторонником спартанского воспитания. Но из-за тифа я пошла в школу только в 8 лет. К школе я относилась безразлично. У Сени вся жизнь в учебе, а я — так себе, училась неважно.
Со мной в классе учились двойняшки — брат и сестра, Нонна и Мартин, — способные обеспеченные дети, крещеные евреи. Нонна была отличницей. Она постоянно подчеркивала, что я еврейка, — а я ничего не видела в этом особенного. Ни гордости у меня не было, ни униженности — отцовская черта. В первые годы нам еще преподавали Закон Божий. Школа была гимназическая и, хотя власть уже сменилась, пыталась держаться за старые традиции. И, как первый раз вошел поп, Нонна поднялась из-за парты и говорит: «Батюшка, у нас тут иноверка — пускай выходит из класса». А священник был мудрый человек — покачал головой и сказал: «Если не хочет слушать, пусть выходит, а если хочет — может остаться». Я упрямая была, из класса принципиально выходить не хотела — и осталась.
В третьем классе ввели уроки немецкого и татарского языков. Одолеть их, как и дедушкины еврейские молитвы, я не могла. Для двойняшек, особенно для Нонны, я служила постоянным объектом насмешек.
Я помню, как в том году в декабре выпал первый снег: мягкий, мокрый, он покрывал желтую траву. Я шла из школы и радовалась. Подобрала палку и стала писать на снегу буквы. Сначала написала русские буквы, затем еврейские, которые видела в книге дедушки, а потом записала татарские слова, которые выучила в школе. Я не заметила, что за мной шел папа. «Ты что чертила на снегу?» — спросил он, когда я пришла домой. Я растерялась и замолчала. «Что ты чертила на снегу? Ты почему не отвечаешь, когда отец спрашивает?!» Папа начал трястись, орать, бросился ко мне — и спасла меня только мама, которая кинулась на отца и удержала его.
Запомнились мне первые каникулы. У хозяйки была дочка Циля — на редкость аккуратная и дисциплинированная девочка. В первый день каникул мы с ней стали играть во дворе. Циля заметила, что колодец, вырытый посреди двора, не закрыт. Она подбежала к нему, нагнулась, чтобы потянуть крышку, — и упала вниз. На наши истошные вопли выбежали все взрослые и заметались, не зная, что предпринять. Только папа не растерялся: он схватил ведро и начал на веревке опускать его вниз. Оказалось, что Циля удачно повисла вниз головой на трубе, которая торчала из воды. Папа опустил ведро в колодец и, всячески ее успокаивая, велел осторожно влезть в ведро. Циля молча перелезла, но, как только папа начал поднимать ведро, стала кричать, что ее туфелька упала в воду — как будто это было ее самым большим несчастьем. Потом мы часто шутили, вспоминая утонувшую туфельку.
Когда я была в третьем классе, в школу пришла Шурочка. Первоклассники поспешили рассказать мне, что Шурочка во время урока спорила с мальчиками, ходила по классу, не слушала учительницу. Младшенькая, любимица семьи, бабушки, дедушки и соседей, Шура держала себя независимо и не признавала школьные порядки. Ее все подкармливали — большой буфет в кухне был местом ее вожделения и уединения.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Комментарии