Эйнштейн - Максим Чертанов Страница 7

В Аарау ему даже нравилось учиться: отмечал профессора геологии Мюльберга, физики — Тухшмида; с удовольствием учил французский (и преуспел, хотя не был способен к языкам). В классе нашлось аж девять скрипачей, играл в школьном оркестре, даже, по воспоминаниям соученика Эмиля Отта, «с удовольствием участвовал в молодежной военной инсценировке» (!). Именно в Аарау он подумал о том, что не давало покоя Лоренцу: что будет, если лететь за световой волной со скоростью света. В лаборатории пытался сделать прибор для измерения эфира, не получилось, конечно, но навык работать руками развил и потом мастерил множество всяких вещей. Из сочинения «Мои планы»: «Если выдержу экзамены, поступлю в Политехникум в Цюрихе. Четыре года буду изучать там математику и физику. В мечтах вижу себя профессором этой области наук… Вот причины, побудившие меня избрать этот план: способность к математическому мышлению, отсутствие фантазии и практической хватки… К тому же профессия ученого дает человеку известную долю независимости».

У него был приятный мягкий голос, и он был очень красив в то время — роста, правда, маленького (168 сантиметров), зато роскошные черные кудри, ясные карие глаза и, несмотря на нелюбовь к спорту, идеальное телосложение. Мы привыкли к Эйнштейну, что ходит без носков и в халате, но это в старости, а пока он был щеголем, хотя уже тогда мог надеть какую-нибудь неподобающую шляпу или галстук, но все равно казался элегантным благодаря фигуре. Не любил, правда, причесываться (хотя до старости гордился красотой своих волос) и чистить зубы, разделяя тогдашний предрассудок, что от щеток они портятся и достаточно полоскать рот. И он — взаимно — полюбил дочь Винтелеров, Мари, двумя годами старше него.

28 января 1896 года он по собственной просьбе и с согласия родителей был лишен гражданства Вюртемберга; 8 апреля окончился весенний семестр, каникулы провел дома в Павии, откуда Мари Винтелер получила первое любовное письмо в ответ на свое: «Тысячи, тысячи раз спасибо за твое чудесное письмецо, которое сделало меня бесконечно счастливым… Какое блаженство прижать к сердцу листок бумаги, на который с нежностью смотрели милые глаза, по которому грациозно скользили твои прелестные ручки. Мой маленький ангел, сейчас впервые в жизни я в полной мере почувствовал, что значит тосковать по дому и томиться в одиночестве. Но радость любви сильнее, чем боль разлуки. Только теперь я понимаю, насколько ты, мое солнышко, необходима мне для счастья… Моя мама тоже прижимает тебя к сердцу, хотя еще не знает тебя. Она смеется надо мной, потому что мне стали безразличны все девочки, на которых я обращал внимание раньше… Ты значишь для меня больше, чем прежде значил весь мир».

Мари потом вспоминала, что у них была типичная идеальная юношеская любовь, она играла роль «глупенькой, маленькой возлюбленной, которая ничего не знает и не понимает», он — ее «самого-самого любимого великого философа». «Ты спрашиваешь, буду ли я с тобой терпелив? А есть ли у меня выбор, когда речь идет о моей любимой, о моем маленьком ангеле? Маленькие ангелы всегда слабы, а ты была, есть и должна оставаться моим маленьким ангелом, дитя мое».

Лето Альберт провел с родителями, а осенью, когда вернулся в Аарау, семья переехала из Павии обратно в Милан: фирма обанкротилась. Якоба взяли в другую фирму, а Герман решил открыть в Милане новое электротехническое предприятие. Сын отговаривал отца, просил родственников на него повлиять, но тот не послушал. Однако сперва дела шли неплохо. В октябре Альберт сдал экзамены на аттестат зрелости и 12-го был зачислен без экзаменов в цюрихский Политехникум на педагогический факультет. Снял комнату у Анриетты Хеги, улица Юнионштрассе, 4. Получал ежемесячно 100 франков от богатой тетки из Генуи, 20 платил за комнату, 20 откладывал, чтобы принять швейцарское подданство. Родители слали не деньги, а продукты. Поесть он любил, но не был привередлив, обожал булки, бутерброды, пренебрегал супом, наживал гастрит, как положено студенту; курил сигары или трубку (когда монреальский Клуб курильщиков трубок в 1950-м принял его в почетные члены, он отвечал: «Курение трубки способствует спокойному и объективному суждению во всех человеческих делах»).

В Политехникуме обучалось 840 студентов, в группе Альберта — всего пять. Преподавали математику и физику в университетском объеме, он записался также на курсы по истории, геологии, астрономии, статистике и даже страхованию. В лаборатории опять пытался сделать прибор для ловли эфира. Преподаватели физики, видимо, не знали об опытах Майкельсона, раз не сказали, что он зря старается. Первые два года отношения с завкафедрой физики Вебером и его ассистентом Перне были хорошие, потом испортились: Вебер, по мнению Альберта, мало знал о современной физике, а Перне слишком требовал дисциплины. У них, в свою очередь, накопились претензии. Вебер говорил, что студент Эйнштейн не терпит замечаний, а Перне ругался, когда тот самовольничал в лаборатории и учинил там взрыв. В старости Эйнштейн вспоминал слова Перне: «Вы не представляете себе, как трудно изучить физику. Почему бы вам не заняться медициной, юриспруденцией или филологией?» В итоге в 1898/99 учебном году за практикум у Перне Эйнштейн получил по шестибалльной системе «кол». У Вебера он все годы получал от пяти до шести баллов.

Прогуливал он безбожно (как и Дарвин с Менделеевым), зато пропадал в библиотеке (как и те). Читал в основном книги по физике и философии. Математику вели Адольф Гурвиц и Герман Минковский, ученые высшего класса, но он и их лекциями пренебрегал. «Автобиографические наброски»: «Для экзамена нужно было впихивать в себя хочешь не хочешь всю премудрость. Такое принуждение настолько меня запугивало, что целый год после сдачи экзаменов размышление о науке было для меня отравлено. При этом я должен сказать, что мы в Швейцарии страдали от такого принуждения… значительно меньше, чем студенты во многих других местах. Было всего два экзамена, в остальном можно делать более или менее что хочешь… Я скоро обнаружил, что должен довольствоваться ролью посредственного студента. Чтобы стать хорошим, надо было обладать способностью к концентрации всех сил на выполнении заданий и любовью к порядку, который необходим для записывания лекций и их последующей проработки. Эти черты характера, как я с прискорбием убедился, были мне не присущи!.. Хорошо было тому, у кого, как у меня, был друг, аккуратно посещавший все лекции и добросовестно все записывавший. Это давало свободу в выборе занятия вплоть до нескольких месяцев перед экзаменом… связанную же с ней нечистую совесть я принимал как неизбежное, притом значительно меньшее зло». Этот друг — Марсель Гроссман (1878–1936), еврей из Венгрии. «Он — образцовый студент; я — пример небрежности и рассеянности. Он — в прекрасных отношениях с преподавателями, схватывает все на лету; я — всем недовольный и не пользующийся успехом нелюдим. Но мы были хорошими друзьями…»

Нелюдимом Альберт давно уже не был, подружился с остальными парнями из своей группы: Луи Коллросом и Якобом Эратом. Оба тоже евреи. И он вдруг расцвел, совсем перестал дичиться и щетиниться — вряд ли это просто совпадение. И вообще в Швейцарии антисемитизма почти не было. (В 1948 году он писал знакомому юности, Висслеру: «Я люблю швейцарцев, потому что они в массе своей более человечны, чем другие люди, среди которых мне приходилось жить». Впрочем, ему вообще нравились маленькие уютные страны.) Бывал в семьях у всех, особенно часто у Эрата. Тот вспоминал: «Если Эйнштейн хорошо ко мне относился, то, наверное, потому, что у нас были одинаковые взгляды на многие проблемы. Будучи человеком свободомыслящим, он подходил ко всем вопросам критически, но всегда проявлял большую тактичность. Однажды, когда разговор зашел о евреях, Эйнштейн сказал: „Я часто спрашивал себя, почему везде так неприязненно относятся к евреям? Могу это объяснить только так: они не хуже остального человечества, но они просто другие“».