Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман Страница 7

Ехали мы невыносимо медленно, потому что приходилось считаться с тем, что кто-нибудь из борцов Сопротивления возьмет да и подорвет рельсовый путь. Вообще железные дороги были забиты до отказа: иногда нас отгоняли на запасные пути дожидаться локомотива или же пропустить более важные военные составы. Хотя все решения, касавшиеся Транспортировки войск, принимались немецким транспортным руководством, их выполнение было возложено на французский железнодорожный персонал. Наблюдая за стрелочниками, орудовавшими рычагами, я иногда задавался вопросом, что у них на уме. Нас они явно терпеть не могли — вермахт разгромил их армию и оккупировал большую часть их страны. Но мне не давала покоя и мысль о том, что они, в конце концов, сидели в своих уютных будках, способствуя тому, чтобы я поскорее оказался на заснеженных просторах России. Какой прок был мне лично от того, что мы победили их?

И хотя мы всем своим видом, по крайней мере в присутствии командиров, старались показать, что рвемся на фронт сражаться с врагом, я прекрасно понимал, что в душе каждый был настроен по-другому. Хотя никто открыто не высказывался, сама мысль о России тяжким грузом давила на нас. Каждому из нас были известны случаи, когда кто-нибудь из родственников или знакомых погиб в России, как знали мы и о том, что статистика потерь на Восточном фронте явно не в нашу пользу. Мне вспомнился 1939 год, когда война только началась и мне еще не исполнилось семнадцати. В те дни в приступе патриотизма я всерьез жалел, что, мол, война началась так рано и что так и закончится без моего участия. Теперь в своих тайных помыслах я много бы отдал, чтобы Красная Армия сейчас рухнула под нашими сокрушительными ударами и чтобы мне не пришлось бы сейчас тащиться в снежные просторы России воевать, ну, разве за тем, чтобы приглядывать за населением оккупированных нами территорий.

Кое-где снег лежал и во Франции, и хотя было холодно, в вагонах было жарко натоплено. Как только повара успевали приготовить еду в полевой кухне, поезд останавливался, и мы выскакивали из вагонов и спешили наполнить котелки. На таких остановках кое-кто бежал с ведром к локомотиву запастись кипятком для мытья.

Дня три спустя мы добрались до Германии, куда въехали через Страсбург в Эльзасе. Нас поразило, что холода добрались до самого Рейна и восточнее. Рейн был преисполнен романтизма для нас, молодых. Мы знали много песен, посвященных «отцу Рейну», среди них самые известные были «Песня о Лорелее» и «Стража на Рейне». С самого рождения в нас глубоко засело чувство ненависти и жажда отмщения. В особенности это касалось Франции, нам сызмальства вдалбливали в головы, что Рейн — река немецкая и что французы не имеют права претендовать на нее даже в качестве естественной границы с Германией.

Объехав Шварцвальд с севера, мы проехали Пфорцхейм. Теперь мы наконец дождались, что в ответ на наши приветствия из окон вагона девушки отвечают нам взмахами платочков или воздушными поцелуями. Когда поезд делал остановку на станциях, люди встречали нас восторженно и не скрывали гордости, что мы отправляемся на фронт защищать фатерланд от врагов. Одна пожилая женщина даже расплакалась, глядя на нас, и в душе я понимал ее.

Разумеется, все мы были жертвами националистической пропаганды, но, если судить объективно, Германия — на самом деле живописный край. Все здесь казалось нам таким аккуратным, чистым, прибранным и куда лучшим, чем на чужбине, откуда мы возвращались. И осознание этого подпитывало нашу гордость, так легко переходившую в высокомерие и ксенофобию.

Вечерами в поезде, везущем нас через Германию, было уютно. Света в вагоне не было, но мы зажигали свечи, отчего купе выглядело совсем по-домашнему. Наши беседы все чаще приобретали философский оттенок. Главным предметом обсуждения стала любовь, этот предмет весьма занимал наши умы: мы едва начинали жить, и лишь немногие из нас испытали это чувство. Все мы подсознательно ощущали, что с каждым километром, приближающим нас к фронту, возможность испытать это чувство уменьшается, поэтому нам хотелось хотя бы порассуждать на тему любви. Но, рассуждая, мы бесконечно запутывались и не понимали друг друга. Да, мы призваны, чтобы отдать жизни во имя фатерланда и свободы, во имя западной цивилизации, нашей христианской веры, но неужели ради всего этого стоило непременно умирать? И я все чаще задумывался о том, что говорил мне мой отец. Среди нас было несколько человек, обладавших и голосом, и слухом, и мы пели о доме, о любимых и близких, но и о войне, и героической смерти. Однажды вечером мы пели «Лорелею», и кто-то напомнил, что написавший это стихотворение Генрих Гейне — еврей и что теперь все его произведения, кроме «Лорелеи», запрещены в Германии.

Потом мы прибыли в Штутгарт, город, живописно расположившийся в долине, окруженной лесистыми холмами. Мимо окон вагона проплывали огромные районы новостроек и заводы. Мы заметили разницу в поведении жителей больших городов и сельской местности. Здесь, в крупном городе, все куда-то торопились. Казалось, все поголовно испытывают жуткую нехватку времени, что даже на нас не обращают внимания, что нам, конечно же, пришлось не по душе. Штутгарт тогда еще не бомбили, в отличие от других городов, расположенных севернее и западнее Кёльна, Бремена и Гамбурга. Но даже здесь население переживало уже третью по счету военную зиму, и стала ощущаться острая нехватка всего самого необходимого. Хотя выдача продуктов питания осуществлялась по карточкам, никто не голодал. Все знали, что воротилы черного рынка процветают, и люди с деньгами могли позволить себе купить почти все, как и в мирное время. Среди простых людей росло разочарование тем, что бремя войны все несут по-разному, что, в свою очередь, заставляло думать о том, что коррупция разъедала даже высшие эшелоны власти.

Пока наш поезд стоял на запасном пути, в наш вагон зашла пожилая женщина и стала расспрашивать, не продаст ли кто-нибудь жир. Разумеется, никакого жира у нас не было. Мы спросили у нее, а разве она не получает жиры по карточкам, и сколько. «Сколько? — возмущенно переспросила она. — Вы что, шутите? Жалкие крохи, нет ничего — ни масла, ни жиров. Зато богатеи обжираются! Вы только посмотрите на этого толстяка Германа (она. имела в виду рейхсмаршала Геринга, ответственного за экономику страны), он на каком-то там митинге спросил своих партийных шишек: чего вы хотите — пушек или масла? И все заорали — пушек, пушек! И вот теперь у нас полным-полно пушек». С этими словами женщина показала на наши орудия. «А мне не на чем картошки поджарить». Штутгарт мы покидали в раздумьях на тему Геринга, отсутствия масла и наличия пушек вместо него.

Следующим крупным городом был Нюрнберг, город, знаменитый партийными съездами, ежегодно устраиваемыми нацистами. В 1939 году партийный съезд созвали, вероятно, для того, чтобы убедить мир в том, что фюрер не хочет войны, отчего и назвали его «Съездом мира». Однако война разразилась, едва съезд завершил работу. Один из нас распинался по поводу последней речи Геббельса, в которой имперский министр пропаганды расхваливал прозорливость фюрера, который решил напасть на Россию и таким образом упредил удар русских. У него тут же нашелся оппонент, который задал ему простой вопрос: а как ты думаешь, все остальные страны, которые мы захватили — Польша, Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия, Люксембург, Франция, Югославия, — тоже собирались напасть на нас? А если собирались, почему решили нападать именно сейчас, когда мы набрались сил, а не раньше, тогда, когда мы были слабы? На этом спор прекратился.