Черное море. Колыбель цивилизации и варварства - Нил Ашерсон Страница 7

О конце ее мне просигналил огонек в крымской темноте, огонек, значения которого в тот момент я не понял, а осознал лишь в последовавшие за тем дни и месяцы. Он блеснул передо мной всего на несколько секунд, не дольше. Я увидел его через окно автобуса, возвращаясь по горному шоссе из Севастополя в Ялту после долгого дня, проведенного на греческих руинах Херсонеса. Из всех пассажиров я один бодрствовал. Вокруг меня спали итальянские, французские, каталонские и американские ученые, слегка покачиваясь на сиденьях, когда автобус начал карабкаться вверх по туннелю, который насквозь прорезает горную гряду над мысом Сарыч. Луна скрылась. Черное море было невидимо, но белая стена гор по‑прежнему блестела в вышине слева от нас. Где‑то под нами лежал маленький санаторий Форос, где Михаил Сергеевич Горбачев со своей семьей проводил летний отпуск на государственной даче, которую держали исключительно для нужд Генерального секретаря ЦК КПСС.

У съезда на Форос беспорядочно мелькали огни. На перекрестке ждала машина скорой помощи – голубая мигалка на крыше была включена и фары горели. Однако поблизости не было видно никакой аварии – ни разбитых машин, ни пострадавших. Проносясь мимо, я на секунду увидел стоявших в ожидании людей. Когда темнота снова сгустилась, я некоторое время гадал, что произошло. Стояла ночь на 19 августа 1991 года.

То, что я видел, было сигнальным огнем заговорщиков, искрой, которую несли сквозь ночь люди, считавшие, что они оживляют революцию и спасают Советский Союз. Вместо этого они запалили огонь, который уничтожил все, что они почитали. Пятью месяцами позже Коммунистическая партия Советского Союза – “партия Ленина” – была упразднена, Союз Советских Социалистических Республик распался, и даже царская континентальная империя, лежавшая в основе Советского Союза, съежилась до размеров России и сохранила всего несколько километров побережья – маленькие окна на Балтийское и Черное море. Поначалу, после того как заговорщики арестовали Горбачева в Форосе, казалось, что пламя заговора горит высоко и ярко, а перепуганная страна хранила молчание. Но затем какая‑то горстка мужчин и женщин собралась на улицах Москвы и Ленинграда и с голыми руками пошла против танков. Они обратили пламя обратно на заговорщиков, и в конце концов оно пожрало не только путчистов, но и все обветшавшие дворцы, тюрьмы и крепости революции, стоявшие за ними.

На следующее утро в Ялте весь гостиничный персонал, водитель автобуса и украинский переводчик нас избегали. Телевизор в вестибюле гостиницы, еще вчера исправный, теперь не работал.

Мы в замешательстве погрузились в автобус, чтобы съездить в Бахчисарай, древнюю столицу крымских татар, и по дороге, через несколько километров, наши гиды сообщили нам новость. Господин Горбачев внезапно заболел. Его полномочия взял на себя новообразованный Государственный комитет по чрезвычайному положению, в который вошли вице-президент Геннадий Янаев, председатель КГБ Владимир Крючков и министр обороны генерал Дмитрий Язов. Было выпущено официальное обращение, в котором подчеркивались определенные ошибки и искажения, допущенные в ходе перестройки. Гиды считали, что чрезвычайное положение действительно наступило – если не на Украине (которой принадлежал Крым), то по крайней мере в РСФСР.

Тогда‑то я и вспомнил машину скорой помощи, дежурившую на перекрестке в Форосе, и стоявших возле нее людей. Болезнь? Никто из нас в это не верил. Но каждый человек в автобусе и каждый, кого мы позже встречали в тот день, верил в силу произошедшего и почтительно склонялся перед этой силой, независимо от того, какие чувства испытывал по этому поводу сам. Период свободы – эта робкая попытка открытости и демократии под названием “гласность” – закончился. Никто в Крыму – ни чиновники в административном центре Симферополе, ни толпы отпускников в Ялте, отправлявшиеся в свое ежеутреннее паломничество на галечные пляжи, – не предполагал, что государственный переворот может обратиться вспять или встретить сопротивление. Крымские газеты печатали только бессвязные прокламации ГКЧП, без комментариев. В автобусе радио рядом с водителем тоже не работало.

Я уселся поудобнее и задумался. Закроют ли аэропорты? Мы были делегатами Международного конгресса византинистов, который только что прошел в Москве, и теперь завершали экскурсию по историческим достопримечательностям Крыма, устроенную для нас после конгресса. Самую большую группу в автобусе составляли генуэзцы – историки, архивисты и журналисты. Они приехали вместе со своими семьями, чтобы осмотреть стоящие вдоль северного побережья Черного моря руины средневековой торговой империи, некогда принадлежавшей их городу. Теперь они оживились и шумно загалдели. Им казалось, что, переживая настоящий варварский бунт на краю изведанного мира, они на другой лад следуют по стопам своих предков.

Автобус катил через маленький приморский курорт Алушту, а потом повернул вглубь от моря к горному перевалу, ведущему в Симферополь. Я попытался представить себе панику во внешнем мире, отмененные ланчи и экстренные совещания НАТО в Брюсселе, торжественные толпы, которые соберутся в столицах стран Балтии, чтобы с песнями и кольями противостоять возвращающимся советским танкам. Возможно, думал я, будет несколько демонстраций в русских городах; может быть, какие‑нибудь самоотверженные мальчики попробуют устроить самосожжение на Красной площади. Но путч – как применение силы – казался мне бесповоротным. Я видел нечто подобное десятью годами раньше, в 1981‑м, когда военное положение было объявлено в коммунистической Польше. Тот удар оказался непреодолимым, и я был уверен, что этот будет таким же.

В те дни, летом 1991 года, Советский Союз еще отбрасывал тень на всю Северную Евразию, от Тихого океана до Балтийского моря. Внешний мир все еще почти слепо верил в реформаторский гений Михаила Горбачева, и мало кто из иностранцев тогда понимал, или даже хотел понять, что амбициозный горбачевский план структурных преобразований под названием “перестройка” окончился ничем. Они не могли осознать, что личная приверженность ему среди правящей олигархии Советского Союза иссякла за предыдущий год, что Коммунистическая партия – единственный действующий орган исполнительной власти в стране – отказывалась теперь поддерживать дальнейшие политические изменения, которые уничтожали ее собственную монополию на власть, что военное и милицейское руководство перестало подчиняться приказам и начало действовать по собственной инициативе и что русский народ больше не питал к Горбачеву ни любви, ни даже уважения.

Только потому, что я провел предыдущую неделю в разговорах с русскими друзьями и иностранными журналистами в Москве, я начал понимать, насколько серьезен был провал Горбачева. Фаза реформированного, либерального коммунизма закончилась, иллюзия, что либеральную демократию и рыночную экономику можно просто ввести указом Кремля, потерпела крах. Но в то же время я знал, что этот московский путч ничего не решит. Конечно, путь вперед был прегражден. Однако обратный путь, который предлагали Геннадий Янаев и его товарищи-заговорщики – возвращение к милицейскому произволу и имперским завоеваниям – тоже вел в никуда. В долгосрочной перспективе заговорщики только обеспечили даже более резкое погружение Советского государства в хаос и упадок. Но в краткосрочной перспективе, я был убежден, они преуспели и добились всеобщего повиновения.