Последний поезд в Москву - Рене Нюберг Страница 7

Мотивы Мейера были ясны, и он открыто сообщил о них в заявлении. Он хотел любым способом предостеречь дочь от “судьбоносной “ошибки. Он обвинял дочь в том, что она опозорила его. Фейго в своем заявлении подтверждает, что отец прибегнул к заведомо ложному доносу, чтобы помешать браку, который, по его мнению, не только вел к разрыву с верой, но и сулил дочери в будущем лишь несчастье. По мнению Фейго, полиция была введена в заблуждение с целью “разлучить меня с мужем и против моего желания принудить меня вернуться домой”. Она добавляет, что заявления о хищении, если о таковом и шла речь, полиции сделано не было.

Процветающий магазин мужской одежды Мейера был типичным еврейским семейным бизнесом. Невозможно, утверждала Фейго в суде, рассматривать внутрисемейные конфликты в суде. Хищение было придумано лишь для того, чтобы вовлечь в дело полицию. “Все мое преступление заключалось в браке с христианином”, – утверждала моя мать.

Согласно протоколу, Фейго более месяца находилась в отцовском доме на Лённротинкату, где проживали и остальные четверо взрослых детей. Отец отрицал обвинения дочери в том, что держал ее дома помимо ее воли. Единогласно отец и дочь утверждают, что Фейго покинула Лённротинкату 3 ноября 1937 года и отправилась к Бруно на Меримиехенкату. Что произошло за эти пять с лишним недель, выяснить уже не удастся. В чем в реальности заключалось “лишение свободы”, вменяемое Мейеру в вину, также остается неясным. Ничто не указывает на то, чтобы к дочери применялось физическое насилие, однако психологического, если вдуматься, хватало. Фейго утверждает в заявлении, что ее удерживали в родительском доме силой и угрозами, пока она не набралась смелости и не сбежала.

Если бы Фейго захотела после всего вышеописанного развестись с Бруно, ее было бы несложно понять. Но 27-летняя Фейго была верна своему решению. Она ушла из отцовского дома в дом мужа. До этого они два года были тайно помолвлены. Это был окончательный разрыв с семьей и старым миром. И Фейго ни разу не оглянулась.

Моя мать пережила своих братьев и сестер. Во время Зимней войны она однажды встретила своего отца в бомбоубежище. Мейер взглянул на дочь и произнес: “Чтоб тебя убило первой же бомбой!”

Помиловали Мейера или приговор был исполнен? Я слышал от родителей, что Мейера помиловал президент республики. Тем не менее я не нашел в архивах ни подтверждения этому, ни сведений о тюремном заключении Мейера. В приложенном к решению Верховного суда особом мнении одного из судей предлагалось сократить срок наказания до шести месяцев. В таком случае Мейеру не пришлось бы отсиживать присужденный ему срок в соответствии с принятым 8 мая 1940 года законом о “помиловании некоторых преступников” ^[33]. Можно предположить, что военное положение спасло 61-летнего Мейера от такого позора! ^[34]

Под старость мама часто вспоминала о своей матери и редко – о братьях и сестрах. Уже в очень преклонном возрасте она однажды призналась, что простила отца, поскольку тот не мог поступить иначе. Он был пленником своей веры. Мне же часто приходит на ум, что отец и дочь во многом друг друга стоили: оба имели сильный и неуступчивый характер.

Когда маме было уже за 90, я привез к ней в гости племянника, Бена Грасса. Зрение у нее к тому времени ослабело, но все же она разглядела Бена из-за затемненных очков и тут же перешла к делу – спросила по-шведски: “Бен, ты женился на христианке? И как к этому отнеслась твоя мать? Это же все равно что плевать в собственный стакан”. При этом мама, разумеется, знала, что жена Бена перешла в иудаизм и воспитывала их троих детей в еврейской вере. Бен, в прошлом исполнительный директор крупного предприятия, как мальчишка сидел на краешке стула и со всем соглашался. Этот визит был важен, поскольку Бен желал примирения. Своим приходом к тетке он подтвердил это.

Семья матери одобряла Бруно до тех пор, пока он был лишь приятелем братьев. Но как только он стал интересоваться дочерью (“моей умнейшей и прекраснейшей дочерью”), как повторял в ужасе Мейер, он сразу превратился во врага. Мейер утверждал в суде, что даже не знаком с Бруно.

Интересно также, что только один из близнецов, Абрам, а также сестра, Рико, проявили агрессию. Следователи, конечно, упоминают в своих записях обоих близнецов, однако Мозес, согласно судебным протоколам, оставался безучастным. Фейго, впрочем, в своем заявлении упоминает о давлении со стороны обоих братьев – то есть близнецов, поскольку младший из братьев, Якоб, в бумагах ни разу не упоминается.

По данным архива Союза тяжелоатлетов Финляндии, осенью 1937-го Мозес Токациер занимал должность фининспектора союза. На октябрьском собрании решено было попросить его проверить также счета за следующий год. На том же собрании союз одобрил в качестве одного из новых членов еврейскую “Маккаби”, состоящую из 40 участников. Самыми видными спортсменами команды были Якоб и Мозес Токациеры. Оба брата продолжили карьеру в тяжелой атлетике и после замужества сестры.

Якоб Токациер в 1941-м завоевал первенство на чемпионате стран Северной Европы, став первым победителем из Финляндии в тяжелой атлетике. Второй из братьев, спринтер Абрам Токациер, также оставил след в спортивной истории Финляндии. На соревновании, посвященном открытию Олимпийского стадиона в Хельсинки весной 1938-го, судьи присудили ему четвертое место, хотя камера на финише зафиксировала его абсолютную победу в беге на юо метров. Писатель Чёль Весте снова привлек к этому событию внимание общественности в 2013 году в своей книге “Иллюзия 38”. Хотя “Хельсингин Саномат” на следующий же день опубликовала снимок, сделанный камерой, решение судей не было отменено. Благодаря шуму, поднявшемуся после книги Весте, Спортивный союз Финляндии в 2013 году пересмотрел дело и опротестовал старое решение. Это, вероятно, единственное событие подобного рода в истории спорта. Оно также является ярким примером антисемитизма, царившего в Финляндии в 1930-е годы. Абрам не хотел допустить брака своей сестры и христианина, а через восемь месяцев Абраму не позволили победить христианина на беговой дорожке.

Разрыв Фейго с семьей был подобен убийству чести, хотя до настоящего убийства, несмотря на угрозы, не дошло. Семья объявила Фейго умершей и полностью исключила из своей жизни.

На самом деле брак еврейской девушки с иноверцем не был чем-то исключительным, скорее наоборот, это была обычная история, и все ее участники твердо знали, как в таком случае следует поступать. В обжаловании, адресованном Верховному суду осенью 1940-го, Мейер полагает, что брак, заключенный его дочерью с христианином, навлекает на него позор, выставляет его в максимально дурном свете и является ошибкой. Исходя из того, что я слышал, Мейер признал бы моего отца, “если бы он даже был дворником, главное – евреем”.