P.O.W. Люди войны - Андрей Цаплиенко Страница 7

Боевик в красной феске окликнул парня, мол, кто такой. Парень ничего не ответил, а его сопровождающий весело ответил за него: «Мародер!», и тут задавший вопрос повстанец засуетился. Он подскочил к худощавому парню и, продолжая сжимать одной рукой дерево автоматной ручки, другой рванул на себя пакет. Заглянув в него, он вопросительно посмотрел на потенциального мародера. «Это мое», – тихим, немного скрипучим голосом пояснил тот. Но боевик больше не слушал. Он выхватил у худощавого парня из обеих рук то, что он нес, и отбросил к ноге конвоира. Потом подвел пленника к обочине, туда, где росла высокая и жесткая трава, и приказал: «Куше! Ложись!»

Уже тогда я знал, что именно сейчас произойдет. Не знаю, какое чувство у меня включилось, но я внезапно увидел ближайшее будущее этого полуголого мародера. Я даже сейчас, правды ради говоря, не уверен, что он был мародером. Тем более непонятно, почему я стоял, молчал, смотрел, раздумывал и ждал того, что будет. Когда я спрашивал потом своего оператора, почему он начал снимать без команды, он сказал: «Так ведь ты просил еще раньше, чтобы я снял, как боевики наказывают уличных воришек. Помнишь, они заставляли их ложиться на землю и отжиматься». Это действительно так и было. В первый же день, а точнее вечер, в Буаке я заметил, как парни с оружием заставляли подростков делать отжимания прямо на первой круговой развязке на въезде в город, и солдат на чек-пойнте пояснил, что так они отучают подростков воровать.

Между мной и боевиком, уложившим в заросли травы худощавого мародера, было пять метров и оператор с камерой на плече. Вадим стоял, широко расставив ноги, и снимал этих двоих общим планом. На записи, снятой сплошным куском, видно, как боевик в красной феске продолжает командовать. Он говорит полуголому парню: «Ложись». Тот мямлит и твердит: «Не надо, я не мародер». Боевик отталкивает подозреваемого в мародерстве, парень оседает в заросли травы, продолжая умолять о пощаде. Человек в красной феске передергивает затвор «калашникова» и коротко нажимает на спусковой крючок. Автомат сухо выплевывает две пули, и они разрывают черный покров кожи, под которым обнажается красная плоть. Парень опрокидывается назад и скрывается в траве. Видна лишь часть его худощавого торса и жилистая рука, которая все еще инстинктивно закрывается от ствола. Из травы доносятся хриплые утихающие стоны: «не надо», а боевик в феске продолжает нажимать на курок. Еще три выстрела, на черной коже появляются новые красные разрывы, и стоны прекращаются. Рука падает. В траве не заметно никакого движения. Боевик забрасывает автомат на плечо и неторопливо движется от обочины к толпе повстанцев возле джипа.

Я был в полном оцепенении, и при этом не испытывал ни малейшего страха. Тем более я не могу понять, почему я смотрел и не остановил этот акт «революционного правосудия». Мне говорят, что это было абсолютно невозможно, что боевики могли сделать с нами то, что сотворили с мародером, но я думаю, я уверен, во всяком случае сейчас, что это не так. Мы могли остановить эту расправу, хотя бы попытаться, но вместо этого молча выполняли свой профессиональный долг, фиксируя происходящее так, как будто бы это была не наша война. Теперь я знаю наверняка, что любая война, на которой ты оказался, должна стать твоей, иначе не получается.

Можно взять и прокрутить запись, сделанную в две тысячи втором, в обратном направлении. Боевик в красной феске спиной движется к обочине. Пули влетают в ствол автомата. Из травы поднимается черная рука. На коже одна за другой зарастают красные раны. Человек дергается и садится возле обочины. Он резко опирается на боевика и встает на обе ноги. Повстанец отдает вещи и возвращается к остальной группе. Такое можно увидеть только на телевизионном оборудовании после нажатия кнопки «rew», можно даже ускорить изображение, и мародер еще быстрее поднимется из травы, а боевик в феске резко отпрыгнет в сторону толпы таких же, как он, людей с автоматами Калашникова. Но реальность – это движущаяся только в одном направлении запись. Ее ни переделать, ни переписать, ни отмотать.

– Едем в кафе, – сказал наш водитель Патрис. Он тоже видел всю эту сцену и был напуган. Отъезжая от места, где был расстрелян подозреваемый в мародерстве, я краем глаза заметил, что в толпе боевиков появился Туо Фози. Он был вне себя от ярости. Размахивая пистолетом, он подскочил к человеку в красной феске. Что произошло дальше, я не знаю, Патрис давил на газ что было сил. Вскоре мы оказались возле единственной работавшей в городе гостиницы. Ее открыли специально для журналистов. В небольшой постройке было всего несколько номеров, и съемочным группам приходилось жить по нескольку человек в одном номере. Мы, например, с водителем и оператором спали на одной кровати.

Подъехав к гостинице, Патрис выскочил из машины и забарабанил по металлическим жалюзи, закрывавшим вход в кафе напротив. Здесь мы обедали. У Патриса в кафе был поклонник. Вернее поклонница. Официантка с милым лицом и увесистой кормой, что несколько затрудняло ее передвижение между столиками и давало повод острым на язык журналистам называть ее не иначе как «Скоростная Мари». На этот раз она действовала, вполне оправдывая это незлобное прозвище. Мари ловко подняла жалюзи, и Патрис, не дожидаясь, пока металлическая лента доползет до верха, пролез в образовавшийся просвет. Из-под ленты показалась черная водительская рука с ключами от машины.

– Все, моя работа на этом закончилась, я останусь здесь до конца командировки.

Мне нечего было Патрису ответить. Он приехал сюда по заданию агентства по аренде автомобилей, и его собственная судьба была для него дороже хозяйской жестянки на колесах.

Небольшая улица, с одной стороны гостиница, с другой – кафе. Однообразные и в то же время симпатичные фасады невысоких домов, за которыми еще недавно неторопливо текла комфортная жизнь в колониальном стиле. А теперь война. Она все ближе подкатывалась к желтым и розовым фасадам и наконец дошла и сюда. В промежутке между домами мелькнул бронетранспортер, за ним вслед еще один, и я понял, что в город вошли правительственные войска. Пулеметчики на броне стреляли во все, что движется, и мы укрылись за ближайшей изгородью, скорее из соображений маскировки, чем из желания оказаться защищенными от выстрелов. Разумом мы понимали, что глиняные заборы не смогут задержать пули крупнокалиберного пулемета. Бронетранспортеры промчались по направлению центральной городской площади, и мы с оператором решили осмотреться. Мы вышли на ту улицу, по которой только что пронеслась правительственная бронетехника, и повернули в сторону центра. И тут, совсем рядом с нашим перекрестком, я заметил лежащего человека. Мы подошли поближе. Одетый в невероятно грязные обноски, небритый чернокожий лежал на спине, неестественно подогнув колено одной ноги. В футболке на его груди была красная дыра, а из-под спины медленно текла кровавая струйка. Глаза неподвижно глядели в пространство перед собой.

– Слушай, – сказал Вадим, – это тот самый бомжеватый парень, который утром стрелял у меня сигареты. Все время крутился возле журналистов. Явно ненормальный попрошайка.

Я не знаю, почему лоялисты застрелили этого больного человека. Возможно, он бросился на бронетранспортер, а у страха, как известно, глаза велики. Солдат с оружием сначала стреляет, а потом думает. На всякий случай. Я положил ладонь на шею бедняги, чтобы проверить, не бьется ли пульс в вене, но под рукой была остывающая неподвижная плоть. И тут мне послышался вздох. Я отнял ладонь и посмотрел на лицо застреленного юродивого. Мышцы расслаблены, глаза широко раскрыты. Кровь все так же медленно и осторожно вытекает из большой красной раны.