Маска Аполлона - Мэри Рено Страница 7

Ламприй продолжал свой монолог; те люди подходили всё ближе; пока один хорист не завопил с орхестры и не показал наверх. Публика сначала уставилась на него; потом туда, куда он показывал… И начался хаос.

Отряд на холме затянул пеан и понесся вниз по склону. Фигалейцы, все безоружные, начали ломать деревянные скамьи или кинулись бежать. Женщины, сидевшие в лучших свои нарядах на другой стороне, закричали, засуетились, бросились наружу. Один находчивый молодой человек из хора выскочил на цену и выхватил у меня копьё. Надеюсь оно ему хоть как-то пригодилось; оно бутафорское было, с деревянным наконечником. Я предлагал ему щит, который был бы ему гораздо полезнее, но он уже умчался, сдвинув на затылок свою бородатую маску.

Не знаю, что я мог бы учинить тогда. Но тут услышал, что рядом по-прежнему гудит Ламприй, декламируя свои строки.

Люди уверяли потом, что нас бог обуял; ну, кроме тех, кто говорил, что все актеры сумасшедшие. Но на самом деле, в таких обстоятельствах просто продолжать — гораздо разумнее, чем может показаться. По крайне мере, все знают, кто ты такой и что здесь делаешь; оставаясь на сцене, мы гораздо меньше рисковали попасть под копье или быть затоптаны, чем если бы попытались бежать оттуда. Философы говорят, человеческой природе необходимо разумное объяснение, вот я и привожу одно. Но сомневаюсь, чтобы я думал об этом в тот момент. Для меня театр еще был символом Дионисий в Афинах. Я привык к ритуалу; привык к тому, что театр — это место священное и всеми почитаемое; что жрецы, государственные мужи и генералы сидят на почетных местах; что всё делается достойным образом, а за нарушение порядка карают смертью. И тот скандал привел меня в ярость. Ведь мы репетировали эту пьесу специально для их фестиваля; и я еще не успел выйти на сцену в роли Аполлона.

А заваруха становилась всё хуже. То здесь то там кто-нибудь из зрителей вскакивал, задерживался на момент в нерешительности, и бежал присоединяться к олигархам. Иные женщины прорывались к мужским скамьям; схватить своих родных и забрать их оттуда. А те мужчины, что с самого начала побежали из театра не от страха, а чтобы оружие прихватить, теперь возвращались, вооруженные. Но Демохар по своей реплике вышел на сцену Телепассой и серьезно заиграл на флейте. И у него даже зрители были: какой-то жрец, не замечавший ничего вокруг, и несколько ребятишек, которые — похоже — привыкли к местным междоусобицам, но никогда не видели театра.

Я только что заметил кровь перед собой, — первая кровь, какую я увидел на войне, — когда Ламприй сымпровизировал что-то, поманил меня к себе и сказал из-под маски:

«Давай сюда Аполлона, быстро.»

Я ушел со сцены и помчался в нашу кладовую-уборную за скеной. Еще не добежал — а уже знал, что я там обнаружу. И на самом деле, Мидия не было, даже в корзинах не было. Он наверно удрал, как был, в платье Гармонии; его собственная одежда осталась там.

Одеяние и маска Аполлона были на месте. Я быстро разделся, забрался в новый костюм, надел маску, взял лиру и вышел к заднику. Наш кладовая-уборная был по сути сараем; с плоской крышей и с идиотской лестницей наверх, на Божью Платформу, которая на этой крыше и находилась. Мидий репетировал выход наверх, управляясь с подолом и лирой одной рукой, а я-то нет. Карабкаясь туда, я порвал рукав и проклинал фигалейских олигархов, которые разбогатели, но не потратили ни драхмы на этот несчастный театр. Долой олигархов и да здравствуют демократы, Аполлон их благослови!

Дожидаясь под пандусом сигнала на выход, я пытался припомнить что-нибудь из божьего монолога; слышал, как Мидий его прорабатывал. Текст был как раз для фигалейцев, если бы кто-нибудь слушал. Я тронул маску на счастье и попросил: «Помоги мне, Аполлон, а я после дам тебе что-нибудь». Что именно — об этом некогда было подумать: я выскочил на пандус и ударил по струнам.

Сверху открылось настоящее сражение. Почти половина горожан была теперь вооружена, хотя бы ножами и топорами. Но были и копья и мечи, дело серьезное. Стоять там и говорить что-то, чего никто не услышит, показалось мне недостойным ни актера, ни бога; потому я поднял руку, встал в позу Фидиева Аполлона и закричал: «Победа!»

Какие-то женщины стали показывать на меня; несколько мужчин закричали одобрительно… Но пророческий монолог напрочь вылетел у меня из головы; в тот момент мне хотелось сквозь землю провалиться. И вдруг — как это произошло, решайте сами, как подсказывает ваша природа, — вдруг в ушах у меня зазвенел мой собственный детский голос, декламирующий саламинского Вестника из «Персов» Эсхила. Это была самая первая роль, какую отец заставил меня выучить. Я грохнул аккорд на лире, шагнул на край божьей площадки — и выдал во всю мочь, сколько было у меня:

Вперед, сыны Эллады! Все на смертный бой!

За наших жен, детей! За алтари богов!

Мы не смиримся с рабскою судьбой!

Восстанем, как один! И сокрушим врагов!

Театр в Фигалее мало чем может похвастаться, но акустика там отличная. Ликующие клики раздались даже на самой вершине холма. Потом меня уверяли, что некоторые женщины приняли меня за настоящего Аполлона; теперь-то это меня не удивляет, я много чего насмотрелся во время сельских гастролей. А мужчины, хоть были не так наивны, всё равно решили, что это добрый знак. Они-то были уверены, что это слова из нашей пьесы так вовремя подоспели. Я слышал, как они взывали к богу, тесня олигархов.

Дальше по монологу сыны Эллады выходят в море; и мне страшно было, что это может всё испортить. Но я был уверен, что отец возмутился бы, подумав, что я растерял все слова из-за какой-то мелочи на гастролях; а кроме того, Демохар подо мной слал мне со сцены воздушные поцелуи и погонял: «Дальше! Дальше давай!» В результате, я погнал весь монолог; с бронзовыми клювами, протараненными бортами, изломанными веслами, горами трупов на берегах и воплями над водой. Время от времени я прерывался и играл дорийские марши, чтобы время протянуть.

Не помню уж, докуда я добрался, прежде чем олигархи исчезли из виду за гребнем холма. (Они бежали до самой Спарты, и остались там. Так им и надо.) А поскольку горожане кинулись их преследовать, я потерял большую часть своих зрителей. Но представление наше казалось уже завершено, поэтому я ввернул на прощанье еще цитату, на этот раз из Эврипида:

Тщетны всегда и везде ожиданья суетные смертных,

Боги свершают такое, о чем не могли мы подумать,

Что мы и видели здесь… Но пора нашу пьесу закончить.

Потом я полез вниз и опять порвал рукав, на том же гвозде.

Вечером вся Фигалея праздновала. На агоре выставили громадный кратер, размером с оголовок колодца, полный бесплатного вина. Я оставил Демохара наслаждаться даром Диониса, — он это заслужил, — а сам пошел по городу. Люди то и дело спрашивали меня, кто это играл Аполлона; говорили, что этот человек, роста невероятного и осанистый, словно башня, будто с неба появился. На самом-то деле мне надо было в котурнах выходить, только обуваться оказалось некогда. Но это факт: можно заставить зрителей увидеть всё, что захочешь, если только сам в это поверишь.