Искушение богини - Паулина Гейдж Страница 7

Похоже, пен-Нехеб наконец-то решился. Его плечи выпрямились.

– Ваше величество, мне больно говорить вам это, но, по моему убеждению, из молодого Тутмоса никогда не выйдет солдат. Он рыхл и неуклюж, хотя ему нет еще и шестнадцати. Он не любит дисциплины, которой требует военное искусство. Он…

Старый воин сглотнул и с мужеством отчаяния продолжал.

– Он ленив и боится боли, которая сопровождает ратный труд. Быть может, он больше преуспел в науках? – с надеждой заключил он.

В наступившей долгой тишине истерически хихикнула рабыня, но ей тут же заткнули рот. Тутмос не отвечал. Краска медленно приливала к его щекам, взгляд переместился с дворцовой стены на озеро, потом на склоненную голову жены. Все вокруг ждали, дрожа от страха, зная по опыту, что сейчас будет. Глухой рык вырвался из его груди, но тут он заметил дочь, которая, улыбаясь, стояла в толпе и ждала. Он сделал ей знак приблизиться, и все облегченно вздохнули. Буря пронеслась мимо, оставив по себе лишь порыв ветра.

– Я сам приду на плац, – сказал Тутмос. – Я приду завтра, и ты в моем присутствии заставишь моего сына показать все, чему ты его учил. Если ты ошибся, пен-Нехеб, жезл власти больше не твой. Хатшепсут, дорогая, пойди сюда, поцелуй меня и расскажи, чем ты занималась сегодня целый день.

Она подбежала к отцу, забралась ему на колени, уткнулась носом в шею.

– Ой, отец, как ты вкусно пахнешь. Она наклонилась и поцеловала Ахмес.

– Мама, а я видела маленькую газель. Небанум дал мне покормить ее. А Тутмоса чуть снова в школе не выпороли…

Чуткая, как все дети, она тут же поняла, что сделала ошибку. Лицо ее отца потемнело.

– Но все же не выпороли, – затараторила она. – Неферу его спасла…

Дыхание фараона участилось, и Хатшепсут поспешно покинула колени отца, ища убежища возле Ахмес. Девочка решила попробовать снова. «Надо же, – подумала она, – день начался так славно, а кончается не лучше, чем какая-нибудь страшная сказка Нозме».

– Отец, – пропищала она, – как было бы хорошо, если бы ты женил Тутмоса на ком-нибудь другом. Неферу он не нужен, и она так несчастна…

Вдруг девочка умолкла, видя, как выражение оторопелого изумления на лице ее отца сменяется гневом. Смущенная гробовой тишиной, которая наступила вокруг, она запрыгала сначала на одной ножке, потом на другой.

– Знаю, знаю, – сказала она. – Я снова сую нос не в свое дело…

– Хатшепсут, – проблеяла испуганная мать, – что на тебя сегодня нашло? Опять пива для прислуги нахлебалась?

Отец девочки поднялся, а вместе с ним и весь двор.

– Думаю, – веско сказал он, – нам с тобой настало время поговорить, Хатшепсут. Но сейчас я устал и хочу есть. Хватит на сегодня неприятностей с моими непутевыми детьми.

Он пристально посмотрел на пен-Нехеба, потом на жену, ни живу ни мертву от страха:

– Ахмес, выясни у Нозме, что происходит, я хочу знать сегодня же вечером. А ты, Хатшепсут, перед сном зайди ко мне. И молись, чтобы я был в лучшем расположении духа, чем сейчас.

Он обвел толпу сердитым взглядом и размашисто зашагал к дворцу, его свита потянулась за ним.

Пен-Нехеб тяжело поднялся с земли и отправился на ежевечернюю прогулку по берегу озера. Кратковременные приступы дурного настроения Великого не слишком его взволновали, но день выдался знойный, даже кости, казалось, стали мягкими, как трава.

Ахмес улыбалась дочери, пока они вместе шагали к царским покоям дворца.

– Ты вела себя ужасно бестактно, – сказала она, – но не горюй. Он сердит не на тебя, а на Тутмоса. Ничего особенного он тебе сегодня вечером не скажет. Ума не приложу, что бы с ним было, если бы не ты, Хатшепсут, – печально закончила она. – Твое благополучие ему важнее всего. Бедняжка Неферу.

– Мама, я тоже устала и хочу есть. Нозме надела на меня юбку из крахмального льна, и она ужасно царапается. Не могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом?

Огромные темные глаза Хатшепсут устремились на Ахмес, и та вздохнула. «Амон, – безмолвно молилась она, вступая в свои просторные прохладные покои, где суетились рабыни, зажигая светильники, – она твое дитя. Поистине она твое воплощение. Защити ее от нее самой».

Любому одинокому рыбаку, чья тростниковая лодка покачивалась в темноте на широкой груди Нила, дворец в Фивах должен был казаться видением обетованного блаженства в стране Осириса. С наступлением ночи тысячи огней озаряли его в один миг. Казалось, будто неведомый гигант взял да и швырнул наземь пригоршню ярких, сверкающих звезд и они расселись – где по одиночке, где целыми созвездиями – вдоль высоких стен и бесчисленных мощеных дорожек этого королевства в королевстве, а торопливая река понесла их дрожащие, колеблющиеся отражения в глубину ночи.

Чего только не было в обширных царских владениях: сады и святилища, летние домики и конюшни, зернохранилища и жилища прислуги и, конечно же, сам дворец с его необъятными залами для пиров и приемов; многоколонными портиками и коридорами, вымощенными разноцветными плитками, которые складывались в изображения рыб и птиц, охотников и дичи, растений – одним словом, всего того, что превращает жизнь в удовольствие. Берегом этому морю разнообразных строений служила территория храма, украшенного строгими колоннами и гигантскими каменными изваяниями сына бога, Тутмоса: руки сложены на монолитных коленях, лица неотличимы одно от другого, неподвижные взгляды устремлены к пределам царских владений.

Сады тоже светились, рдеющие пылинки огоньков перепархивали в них с места на место – это жены и возлюбленные царя, его наложницы и придворные, чиновники и писцы прогуливались в напоенной ароматами ночи, а впереди и позади них шли, освещая им путь, обнаженные, надушенные рабы.

Царская барка, искусно вырезанная из драгоценной древесины, выложенная серебром и золотом, покачивалась на воде у подножия широкой лестницы, которая вела в просторный, вымощенный плитами двор, с трех сторон засаженный высокими деревьями. Каждая аллея устремлялась прямо в белые с золотом залы, где билось сердце Египта.

Наш рыбак не стал бы мешкать у западного берега реки. Там, параллельно дворцу, тянулся на многие мили некрополь, зажатый между рекой и крутыми мрачными утесами, сдерживавшими натиск пустыни. Огни, зажженные по ту сторону реки в домах жрецов и ремесленников, что работали на строительстве гробниц и пирамид для детей Осириса, были и тусклее, и реже, чем в городе. Ночной ветер тихо стонал в опустелых святилищах, живые запирали двери своих домов в ожидании часа, когда Ра вновь призовет их к труду в жилищах мертвых. Величественные колонны и пустые дома, усеянные остатками пищи и увядающими цветами, принесенными в дар тем, кто обитал в месте последнего упокоения, казались убогим, несовершенным отражением пульсирующего от избытка жизненных сил города, имя которому было Фивы, столице империи.

Предзакатный ветер стих, наступил неподвижный жаркий вечер, когда Хатшепсут, Нозме и несколько прислужниц вышли из детской и длинными, залитыми светом факелов коридорами, где на каждом углу стояли неподвижные стражи, отправились в обеденный зал. Чужеземных послов сегодня не ждали, но там все равно было полно гостей и придворных, доверенных чиновников и друзей царского семейства. Их болтовню и смех Хатшепсут услышала раньше, чем достигла зала и встала на пороге, ожидая, когда главный глашатай торжественно объявит ее полный титул.