Беллона - Анатолий Брусникин Страница 7

Мне казалось, что после чудесного пробуждения к настоящей жизни я снова провалился в сон и всё это происходит не на самом деле. Скоро я проснусь, и вообще утро вечера мудренее. Коли наважденье не рассеется, утром соскользну по якорной цепи в воду и запущу саженками — только они меня и видели.

Я стерпел болезненную стрижку машинкой налысо. Съел в каком-то закутке миску довольно вкусной каши с щедро накрошенным мясом, после чего всё тот же Степаныч отвел меня куда-то в чрево корабля, где было темно, что-то шевелилось во мраке и отовсюду раздавался храп.

— Залазь в люлю, — сказал боцман. — Спи, юнга. Завтра служба.

Не с первой и не со второй попытки сумел я устроиться в полотняной матросской койке, подвешенной к низкому потолку. Она закачалась, в самом деле будто детская люлька, прогнулась под моим весом, и я подумал, что нипочем не усну в таком скрюченном состоянии. Хотел пристроиться на полу, но выкарабкаться из чертовой сумки оказалось еще трудней, чем в нее влезть — она лишь сильней болталась. Меня замутило, я сдался. Пока я барахтался, глаза приспособились к тусклому свету, что сочился из единственной медной лампы, закрепленной под дощатым сводом.

Повсюду висели такие же люли, как моя. Они были похожи на спелые груши, что качаются на ветвях в ветреный день. Сопение, сонное бормотание, всхрапы. На соседней койке я разглядел знакомую физиономию с веснушками — там сладко спал Соловейко, который обозвал меня «сопливым». Днем у матроса лицо было подвижное, ухмылистое, сейчас же оно показалось мне суровым и даже грозным: брови сдвинуты, по краям рта жесткие складки. Что-то темное слегка шевелилось у спящего на груди. Я кое-как приподнялся. Это была маленькая мартышка. Она тоже спала, обхватив грудь матроса мохнатыми лапками. Не могу сказать, чтоб я особенно удивился. После всех событий минувшего дня поразить меня чем-то было трудно.

Потихоньку я достал из ладана теплый медальон. Разглядеть его я не мог, было слишком темно. Но поцеловал гладкую поверхность. «Ништо, — сказал я сам себе. — У меня судьба не такая, как у всех, а особенная. Она меня выручит». И, успокоенный, я скоро заснул.

А картинка, которую я сейчас вижу, — это утренний подъем.

Да уж, такое не забудешь…

После потрясений я крепко спал, убаюканный качкой матросской люли. Снилось сладостное.

Стою я, как часто это делал, перед своею Девой. Глядим друг дружке в глаза. Вдруг в ее черных очах зажигаются огоньки. Я думаю: отсвет факела. Но у владычицы моего сердца подрагивают ресницы, чуть приоткрываются нежные губы — и я понимаю, что мое долготерпение вознаграждено, она оживает!

Я протягиваю руку, касаюсь белой щеки. Она теплая!

В несказанном волнении я спрашиваю:

— Кто ты? Как тебя зовут?

Лукаво и загадочно улыбнувшись, Дева молвит тихим голосом:

— Угадай.

В моей памяти звучит слово или имя, которое я где-то недавно слышал. Оно звонкое, переливчатое и гулкое, как удар колокола.

— Беллона?! — восклицаю я.

Девушка беззвучно смеется и начинает подтаивать, расплываться.

— Беллона! — кричу я громко. — Не уходи. Беллона-а-а!!!

Пещера подхватывает мой вопль. Оглушительное эхо ревет:

— БЕЛЛОНА!!!

— «Беллона», подъё-о-ом!

Я вскидываюсь и не понимаю, где я. Почему меня шатает из стороны в сторону и невозможно приподняться? Что за крюк с веревками над моею головой? Почему так близок деревянный потолок?

Свистят дудки, тяжело и мягко ударяются о палубу необутые ноги.

— Подымайсь! Оправляйсь! К молитве-подъему флага готовсь! — орут боцмана по всей длине батарейной палубы, которая в ночное время превращается в матросский кубрик.

Отчаянным рывком я перегибаюсь через край подвесной койки, и она выкидывает меня. Я больно ударяюсь о доски.

Все вокруг быстро двигаются, с каждым мгновением пространство светлеет — это матросы споро скатывают люли и оттаскивают ровные тугие свертки к бортам, где у каждой свое назначенное место.

Строгий, умно продуманный корабельный порядок, рассчитанный до мельчайшей мелочи, был для меня китайской грамотой. Смысл происходящей суеты, название и назначение различных предметов — ничего этого я не знал, не понимал.

Откормленная псина, весело махавшая хвостом подле орудийного лафета, и та была опытнее меня. Мартышка, которую я давеча видал спящей на груди Соловейки, натягивала маленькую тельняшку и скалила зубы.

Я спохватился, что, кажется, надо одеваться, — все вокруг были уже в штанах, в рубахах.

На мой затылок обрушилась затрещина.

— Чего расселся?

Я вскочил — и не знал, куда бежать. Тоже оделся, попробовал отсоединить от потолка койку. Не получилось.

— Черт криворукий! Весь взвод страмишь!

От удара в ухо меня качнуло.

Это был Степаныч. Он ловко снял люлю, в несколько движений скатал — швырнул мне.

— Туды ложь! Наискось! Живо!

Только я пристроил люлю на ее место (на стенке для того, оказывается, имелся крючок с номером), как где-то наверху забил барабан.

Матросы начали двигаться еще быстрей. Они бежали к лестницам, одна из которых была совсем рядом, другая дальше. Я кинулся к ближней, но Степаныч ухватил меня за шею.

— Куды в грот-люк прешь, салака? Давай на ахтер!

Челюсти боцмана свирепо двигались — он жевал табак. Волосатый кулачище сунулся к самому моему носу. В страхе я попятился, споткнулся обо что-то и растянулся на полу. Это кто-то подставил мне подножку.

— Малёк сызнова спать залёг!

Немудрящую шутку встретили радостным гоготом. Я вскочил — и не увернулся-таки от звучной плюхи, которую влепил мне боцман.

— Шапку подбери, рыло!

Во рту стало солоно. Я сплюнул на пол кровь — опять удар.

— На палубу не харкают! Чай не на берегу! Подбери грязь! — Степаныч показал мне склянку, которую держал в руке, и сплюнул туда коричневую табачную слюну. — Вишь, как я?

Больше всего меня поразило, что бил и бранил он меня безо всякой сердитости, словно пастух, подстегивающий медлительную корову. Ужасно это показалось мне обидно — хуже, чем если б старый гад шипел и злобствовал.

Глотая слезы, я опустился на корточки, хотел вытереть красное пятно — получил пинок.

— Не рукавом, дура!

Я заревел в голос.

А вот я уже стою на верхней палубе. Экипаж выстроился буквой П, открытый конец которой повернут к капитанскому мостику, на котором пока пусто. Я в третьей, последней шеренге, и парадную кормовую часть мне видно в зазор между головами впереди стоящих.

Строй матросов весь синий, свежий бриз шевелит ленточками на шапках. Кажется, я один, у кого бескозырка голая, без почетного украшения. Ленточка есть даже у корабельного пса, который дисциплинированно сидит в напряженной стойке у фальшборта. И мартышка, что ковыряет из паза между досками смолу и сует ее в рот, тоже с черно-желтым бантиком на шее.