Франсуаза Саган - Жан-Клод Лами Страница 69

Действие первой новеллы Франсуазы Саган, опубликованной в Соединенных Штатах, «Убийство в меню» ^[387], происходит в Венеции. Две молодые супружеские пары сидят на террасе Гритти: Жиль и Памелла Мендий, Анна и Андре Бассен. Анна любовница Жиля, он только что сказал ей, что хочет расстаться. Муж Анны знает об их отношениях, но всегда веселая и беззаботная Памелла ни о чем не подозревает. Напряжение нарастает, Анна все более и более убеждается, что не хочет потерять своего любимого.

Они обедают вчетвером, танцуют; вернувшись за стол, Анна вынимает револьвер и стреляет в Жиля в упор.

Саган блистательно показывает цинизм этих красивых и богатых молодых существ, которые играют в жизнь, в любовь, пока кто-то не решает пренебречь правилами игры: ревность превращает в драму водевильный сюжет.

Тема ревности стала сюжетом ее пятого романа «Волшебные облака», название которого позаимствовано из «Стихотворений в прозе» Бодлера. В поисках счастья Жозе и ее муж, американец Алан, только что разошлись. Как всегда у Саган, женщина лучше переносит эту изматывающую борьбу внутри пары, где каждый ищет разделенной любви.

Жозе обладает «непробиваемым оптимизмом, который был единственной константой ее характера», что очень важно для Саган:

«Жозе не помнила, чтобы когда-нибудь испытывала безысходное отчаяние. Правда, случалось, она была подавлена, иногда до отупения. Четыре года назад, например, она рыдала, когда умер ее старый сиамский кот. Она хорошо помнила, как ее сотрясали волны неутешного горя, ей казалось, что кто-то со скрежетом скоблит у нее внутри, и это было больно до слез. Она помнила, как неотступно возникала перед ее взором уморительная мордочка кота, как ей хотелось вновь увидеть его спящим возле камина, ощутить его трогательное доверие к хозяйке. Да, именно это было самое ужасное: исчезновение того, кто всецело тебе доверял, кто во всем на тебя полагался. Видимо, поэтому так невыносимо тяжело терять ребенка. Возможно, еще труднее было бы пережить гибель ревнивого мужа» ^[388].

«Я буду ревновать не тогда, когда ты встречаешься с другой, а когда с ней смеешься», — говорила романистка Массимо Гаржиа. «Франсуаза — это нежность, способность понять многие вещи прежде, чем они высказаны», — замечает Массимо, написавший в статье ^[389]: «Для большинства мужчин женщина — это объект обладания, часто покупка. Эта форма власти над женщиной тем более сильна, чем слабее социальный статус мужчины. Поэтому очень часто чувство неудовлетворенности в социальном плане выражается в любовных отношениях. Это объясняет тот факт, что многие ищут девушек-девственниц или женщин-рабынь…»

Будто в ответ на это суждение своего итальянского друга Франсуаза пишет:

«Мужчина отдается точно так же, как женщина (если использовать это слово), и женщина выбирает своего любовника в соответствии с критерием безнаказанности. Оставшись объектом, она становится субъектом. Она автоматически делает из своего компаньона другой объект. И, конечно, вкус к обладанию красивым объектом свойствен не только мужчинам; даже если большая часть женщин не говорит об этом в таких выражениях…» ^[390]

Какой возраст считает Франсуаза Саган самым лучшим? Романистке было двадцать восемь лет, когда она написала о преимуществах тридцати.

«Начать с того, что мужчины могут сколько угодно заставлять вас страдать — для вас это ничего не значит, и они это хорошо понимают. Враги, к которым мы испытываем страсть и любовь, когда нам двадцать, становятся нежными и близкими (прибавлю: оставаясь смутно опасными, как прежде) в наши тридцать. Проходя, они салютуют нашему оружию: о маленькой морщинке в углу рта, которая изводит нас перед зеркалом, мужчины знают, что это шрам другой любви, великой любви, и что это нам помешает выброситься из-за них в окно и слепо выполнять все их капризы (я вам советую тем не менее постучать по дереву). Более счастливого возраста невозможно себе представить».

Саган цитирует Бальзака о женщине тридцати лет и заканчивает так:

«Мы дадим мужчинам восхитительное доказательство нашей слабости — мне уже не двадцать лет, вы знаете — да, я очень любила X, я была так молода… Мужчины станут нежными, уплывут тихо в наше прошлое, будут тактичны, не замечая, что в нашей теперешней жизни мы триумфально беззаботны. Нет слабости, которая при правильном использовании не становится силой» ^[391].

Отпраздновав пятьдесят, Франсуаза Саган остается верной самой себе, всегда отдавая себе отчет в том, что «мы рождаемся, умираем и живем в одиночестве». В интервью, взятом Пьером Дюмайе, романистка на вопрос о старости ответила:

«Для меня старость — это когда вам больше никто не нравится и вы никому больше не нравитесь. В надежде на совпадение».

Сегодня она просто говорит:

«Мне кажется, у меня никогда не будет времени быть старой».

«Я не могу представить себя похороненной, — прибавляет она. — Я вижу себя исчезнувшей, улетучившейся. Вообще-то говоря, существует семейный склеп в Созаке, меня туда положат вместе с другими, их чуть-чуть потеснят».

Что до будущего, образа, который она оставит после смерти, это ее меньше всего беспокоит:

«Я не уверена, что у нашего существования есть продолжение; из-за атомных механизмов XXI век может вообще никогда не наступить. В этих условиях имеет значение прожитая жизнь. Что касается жизни воображаемой… Я вас отсылаю к цитате Шатобриана, которую я поставила эпиграфом к “Женщине в гриме”: “Какое значение можем мы придавать мирским делам? Дружба? Она исчезает, когда тот, кто любит, становится могущественным. Любовь? Она обманчива, мимолетна или преступна. Слава? Вы делите ее с посредственностью или преступлением. Удача? Можно ли счесть за благо подобную суетность?”» ^[392]

На самом деле ее занимает только настоящее, которому принадлежит ее творчество, и ее фривольности нужны ей для ее книг, как Марселю Прусту нужно было посещать общество снобов парижских салонов. Ее любовь к праздникам была сначала попыткой себя защитить, поскольку ее взгляд на людей — это выражение одиночества, подвергнутого испытанию светскостью. Франсуаза Саган всегда шла до конца в своих страстях, находя в излишествах лишь элегантную манеру никогда не показывать свою тоску и не впасть в соблазнительно спокойную безнадежность.