Последний английский король - Джулиан Рэтбоун Страница 69

Пронзительный холод. Северо-восточный ветер, как плакальщица, завывает над Темзой, проносится над равнинами и болотами между Вестминстером и Лондоном, серебрит седую воду легкой пеной, которую увлекает прилив и течение реки. Серая грязь клочьями сбивается в камышах. Ветер подхватывает струйки дыма, поднимающиеся над тысячей очагов за старой римской стеной, и несет запахи города – древесный дым, запахи кузницы, кожевенной мастерской, пивоварни, человеческих испражнений и навоза, – несет их прямо к большим западным вратам самого нового в Европе собора.

Вокруг собора толпятся люди, жмутся друг к другу от холода, отчего толпа кажется меньше, все стараются поплотнее укутаться в плащи и звериные шкуры, ворчат и жалуются, что приходится долго ждать. Советники и представители знатнейших вельмож страны обсуждают порядок процессии. Король умирает в ста ярдах отсюда, в Доме Совета, а потому чрезвычайно важно, в какой последовательности вельможи войдут в церковь:

тот, кто войдет последним, и есть основной претендент на престол.

Чуть поодаль от толпы держатся три группы всадников; две из них, по-видимому, сообща противостоят третьей. По одну сторону больших церковных врат – братья Эдвин и Моркар, эрл Мерсии и свежеиспеченный эрл Нортумбрии, каждый со своим знаменосцем, их лохматые, крепкие кони бьют копытами и мотают головами, громко звеня упряжью. Вокруг братьев сгрудилось около сотни верховых – таны и дружинники, а позади еще сотня конюхов, слуг и фрименов. Дружинники явились во всеоружии, надели шлемы и кольчуги, прихватили с собой широкие мечи и боевые топоры, щиты в форме листа висят у них за плечами; у слуг в руках семифутовые копья и выпуклые круглые щиты, покрытые блестящей кожей.

По другую сторону – Гарольд Годвинсон, эрл Уэссекса, и его свита, равная по численности совокупным силам Эдвина и Моркара. Рядом с ним стоят его младшие братья – Леофвин, эрл Кента, и Гирт, эрл Восточной Англии.

Уолт ехал на малорослой лошадке со знаменем Гарольда в руках, уперев конец древка в правую ногу. Золотой дракон Уэссекса на некогда пурпурном, а теперь тускло-красном фоне. Рядом скакал помощник знаменосца, смуглый уэльский принц Даффид.

Поглядев на высившиеся перед ним стены, Уолт невольно вздрогнул, и не только от холода.

Собор, который сейчас должны были освятить, показался ему каким-то чудовищем.

Второй такой громады не сыщешь во всем христианском мире, подумал Уолт. Во всяком случае, это самое большое здание в Англии. Разумеется, о его размерах можно было догадываться и раньше, еще в те времена, когда Уолт впервые побывал в Вестминстере или даже когда увидел его из Лондона, стоя у излучины реки, но до сих пор здание было опутано плотной сетью строительных лесов, проход к нему преграждали изгороди и лачуги рабочих. Чем выше становился собор, тем выше взмывали лебедки и канаты для подъема грузов; дым костров и каменная пыль окутывали его облаком, а ближе к концу строительства к ним прибавились ядовитые пары свинца и меди. Смердящая туча порой заволакивала небо, и солнце посреди дня становилось кроваво-красным.

Этот собор был чужим и страшным – пришелец, завоеватель, вторгшийся на их землю. Чересчур громоздкий, сложенный из больших блоков бледно-серого камня, цветом он вполне напоминал труп. Камень добывали в дальнем краю королевства, вырубали в глубоких шахтах, вытаскивали, грузили на повозки, везли сюда и здесь подвергали окончательной обработке. Сколько людей надорвалось, таская эти блоки, обтесывая их, прилаживая друг к другу примитивные каменные кубы...

Высоченные круглые колонны, соединенные друг с другом полукруглыми арками (а над ними галереи с арками поменьше), позволили поднять свод втрое, вчетверо выше, чем в любой саксонской церкви. В этом соборе могла бы разместиться небольшая деревня. Колоссальное здание было совершенно чуждо и сердцу, и вере Уолта, как и любого англичанина. Люди, начертившие план этого собора, пригнавшие сюда кельтских рабов, которые выполняли работы и умирали на них, – эти люди были французами, нормандцами, они говорили на своем гнусавом наречии и гордились этим. Большинство ремесленников – стекольщики, каменщики, кузнецы, работавшие со свинцом и медью – тоже были нормандцами, а некоторые явились из еще более отдаленных стран, и язык их был уж вовсе непонятен англичанам.

Этот собор был воплощением римской веры, веры Папы и императора, а не того народа, к которому принадлежал Уолт. Церковь говорила на латыни, клирики считали латынь общим, объединяющим всех языком, однако для Уолта это был тайный язык посвященных, наделявший их особой властью и привилегиями. Уолт представлял себе мир по ту сторону Пролива как единое целое, частью которого были и Нормандия, и Рим: эдакое похожее на Гренделя [69]чудовище, перемалывающее все, что попадется ему на пути. Европа?

Уолт снова вздрогнул, пожал плечами и стал вспоминать церкви, в которых он чувствовал себя уютно. Лучшие из них не превосходили размерами господского дома в усадьбе, многие были существенно меньше, просто хижины – деревянный каркас и переплетенные прутья, обмазанные штукатуркой, утоптанная красная глина пола и соломенная крыша, маленький алтарь – все просто и понятно. Статуи, вырезанные из камня, и картины на оштукатуренных стенах рассказывали о Человеке, у которого были мать и друзья, который знал голод, жажду и холод, но бывал также на праздниках и на свадьбах, словом, о Человеке, с которым можно поговорить. Священники, служившие в таких часовенках, невнятно бормотали латинскую мессу, разбирая в ней примерно столько же, сколько и прихожане; зато они говорили с людьми на родном языке, обращаясь к ним со словом утешения и сочувствия, сорадовались и скорбели с ними, а в тяжелые времена, когда падал скот или дети погибали от лихорадки, освобождали крестьян от десятины, а то и делились сыром или мешком ячменя.

Какое-то движение в толпе отвлекло Уолта от его мыслей. Сидя в седле, он мог разглядеть приближавшуюся к собору процессию. Из Лондона вниз по узкой улочке, пересекавшей Ривер-Флит, верхом на жеребце ехал нормандец Уильям, епископ Лондонский, перед ним несли крест и кадильницу, позади шли монахи и пели.