Дворец грез - Паулина Гейдж Страница 69

Я поспешно схватила ее, и он начал диктовать:

— Одна часть кассии, три части меда, три части оливкового масла… — Тема была закрыта.

Прошло две недели; наступил день нового года, раскаленный день Звезды Пса. [70]Весь Египет праздновал, и в доме Гуи все дела прекратились. Сам Мастер отбыл в Пи-Рамзес, в храм Тота, месяц которого только начался, советоваться с оракулом о предсказаниях на грядущий год. В тот день в доме намечалось большое торжество для друзей Гуи и их жен; я гуляла в саду после полудня и, вернувшись к себе в комнату, радостно-возбужденная в предвкушении праздника, нашла все свои сундуки открытыми и посреди этого разноцветного хаоса — взволнованную Дисенк. Платья были свалены на кушетке, сандалии разбросаны но полу, на столе валялись ленты для волос, драгоценности и разные безделушки. Я остановилась как вкопанная:

— Что это, Дисенк?

Она лишь поклонилась и слегка нахмурилась.

— Известие из дворца, — ответила она рассеянно. — Завтра утром ты должна предстать перед Хранителем дверей, и я упаковываю твои вещи, но никак не могу найти длинный шерстяной плащ, который Мастер заказывал для тебя в прошлом мезори.

Голова у меня закружилась, я нетвердо шагнула к креслу и опустилась в него, вся дрожа. До этого самого момента я не воспринимала происходящее со всей серьезностью, но при виде того, как моя служанка берет охапку гофрированных туник и перекладывает в сундук, меня охватил ужас. Она сказала — завтра. А день уже на исходе. Скоро сядет солнце. Они могли бы предупредить заранее! Разве Хранитель дверей не понимает, что мне нужно время, чтобы попрощаться с любимой комнатой, провести еще много часов в темноте, стоя на коленях у окна, чтобы сказать прощай деревьям на фоне ночного неба, и лучу от лампы, что часто падал на камни двора из окна кабинета Харширы, и звуку ветра, что вырывался из ветроловушки, раздувая мои простыни, когда я недвижно лежала на кушетке, изнывая от жары? Я решительно боролась с паникой.

— Я не видела плаща с тех пор, как зацепилась им за ветку и ты взяла его чинить, — сказала я с безысходным спокойствием. — Не упаковывай пока желтое платье, Дисенк. Я хочу надеть его сегодня вечером.

Она бросила на меня сочувственный взгляд и продолжала заниматься своим делом.

Мне жаль, Ту, — сказала она, — но Мастер запретил тебе идти туда.

— Что? — Я была ошеломлена, дыхание перехватило. — Но почему?

— Ты скромно поужинаешь и пораньше отправишься в постель, чтобы предстать перед Хранителем дверей свежей и прекрасной. Мастер сожалеет.

Мастер сожалеет! Сам-то он будет там, в пиршественном зале, полном цветов, конусов с благовониями, тончайших вин, в толпе смеющихся, нарядных людей, и сам он тоже будет смеяться и даже не вспомнит обо мне — той, которой завтра предстоит покинуть родной дом. Но я знала, что спорить бесполезно. Я сидела молча, пока Дисенк суетилась вокруг, и хаос постепенно поредел, потом исчез, и сундуки были закрыты. Свет в комнате становился темно-багровым. Мне это показалось зловещим предзнаменованием, но я приняла его безропотно. Конец дня. Конец моей юности. Наш с Гуи конец.

Он так и не пришел ко мне в ту долгую, печальную ночь. Я слышала, как прибывали паланкины гостей, оживленных и радостных, но я не поднялась, чтобы взглянуть на них. До меня донесся голос Паиса, низкий и очень своеобразный, еще мне показалось, что я узнала веселые интонации первого советника Мерсуры, но остальные голоса были незнакомы, просто голоса людей, приехавших повеселиться. Я пыталась не уснуть, надеясь, что, когда все учтут, Гуи, может быть, посидит со мной немного, посочувствует, даст какой-нибудь совет, может быть, припомнит что-нибудь из нашей с ним жизни; но я задремала, а потом уснула, и неумолимый рассвет наступил без него. Вошла Дисенк, подняла оконную занавеску, поставила фрукты и воду рядом с кушеткой.

— Чудесное утро, — сказала она приветливо. — Река поднимается. Исида плакала.

Я не ответила. Пусть Нил поднимается сколько угодно, пусть хоть затопит нас всех, мне безразлично.

Она одела меня в сияющий белый лен, вплела мне в полосы белую ленту и обула в белые сандалии. Потом с особой тщательностью накрасила мне лицо, продела руки в серебряные браслеты и надела мне на шею серебряную цепочку. В мочку уха была продета одна длинная серебряная сережка, цветок лотоса на тонком стебле. Мои губы, ступни и ладони были покрыты хной.

Пока я сидела и ждала, когда хна подсохнет, вошли слуги и стали выносить мои сундуки. Один подхватил мою маленькую кедровую шкатулку, которую подарил отец, но я остановила его, крикнув:

— Это не трогай! Оставь ее здесь на столе. Я сама понесу. Дисенк, открой ее и положи туда мою статуэтку Вепвавета! — Я видела, как слуга посмотрел на Дисенк, ожидая подтверждения, и вдруг разгневалась. — Делай, что я сказала! — закричала я. — Здесь я госпожа, а не Дисенк!

Он пробормотал извинения, кланяясь и воздевая руки с раскрытыми ладонями в знак повиновения. Меня охватил приступ необъяснимого гнева. Когда он подавал мне шкатулку, на пороге возникла громадная фигура Харширы.

— Что здесь за шум? — спросил он. — Не капризничай. Ту. Мастер ждет внизу. Ты готова?

Я схватила свою драгоценную шкатулку и встала.

— Я не капризничаю, Харшира, — раздраженно сказала я, — и хотела бы напомнить тебе, что, раз я теперь царская наложница, а ты не управляющий фараона, ты больше не властен надо мной.

Он нисколько не возмутился в ответ на мое гневное высказывание, он вообще пропустил его мимо ушей. Щелкнув пальцами слугам, чтобы они поторапливались, он, качнувшись на пятках, подбоченился. Последний сундук переместился в галерею, следом просеменила Дисенк, и Харшира ожидающе поднял свои темные брови и воззрился на меня. Стараясь сохранить достоинство, я прижала шкатулку к себе и проскользнула мимо него, надменно ступая вслед за всем нажитым за долгие месяцы жизни в этом доме, вниз но лестнице и к выходу, под сверкающее солнце. Мои носилки были наготове, рядом с ними, под балдахином, стоял Гуи. Слуги с моими сундуками один за другим исчезали в направлении реки, откуда, я полагала, ладья должна была быстро доставить их во дворец. По ведению Харширы Дисенк забралась в носилки и устроилась среди подушек. Я подошла к Гуи. Он выглядел опустошенным. Белое лицо его приобрело сероватый оттенок, глаза припухли.

— Ты не пришел ко мне ночью, — с трудом проговорила я, в горле стоял ком; это были совсем не те слова, что я собиралась сказать. Они прозвучали отрывисто и горько, в них сквозил былой гнев.

— Вряд ли это было бы разумно, — ответил он просто, почти покорно, и его нежелание утешать меня неискренними оправданиями меня обезоружило. Он кивнул на носилки. — Я собрал для тебя травы, положил фиалы, пестик и ступку. Если тебе еще что-нибудь понадобится, дай мне знать. Держись, моя маленькая Ту. Мы не прощаемся.