Александр Иванов - Лев Анисов Страница 64

В одну из пятниц января 1843 года Гоголь и Смирнова-Россет посетили мастерскую А. Иванова.

Незадолго до того у художника побывали великая княгиня Мария Николаевна и принц Лейхтенбергский, — президент Общества поощрения художников.

— Их великая благосклонность ввела Александра Андреевича в необычайное смятение, — улыбаясь, говорил Гоголь спутнице, — он признавался мне, что до тридцати шести лет, запираясь в четырех стенах мастерской, совсем не знает светскости и потому крайне неловок в подобных случаях.

Для великой княгини, несмотря на болезнь глаз, Иванов сделал два акварельных рисунка. Один представлял римский танец il sospiro ^[75].

Другой акварельный рисунок изображал простое пиршество римлян на Ponto molo. В центре — женщины, готовые к танцам; слева мужчины собрались в кружок; на втором плане группа немецких художников под предводительством Торвальдсена и Вагнера смотрят на эту сцену. В той и другой картинках вдали Рим, только с разных точек.

Известно, когда стал вопрос о том, какой рисунок из двух подарить великой княгине, Гоголь настоял на том, чтобы подарить тот, на котором изображен танец, против чего возражал Чижов.

Видимо, настойчивость Н. В. Гоголя вызывалась тем, что в акварели, которая больше понравилась Чижову, в группе молодых людей обращал на себя внимание один из них. Он также в цилиндре, но одет в европейский сюртук в отличие от народных итальянских костюмов своих соседей. Лицо же его своими чертами напоминало лицо Гоголя.

А. О. Смирнова-Россет пришла в восторг от картины и художника. Она станет воистину доверенным лицом А. Иванова при императорском дворе.

И именно благодаря ей в июне 1845 года Иванову было назначено пособие для окончания картины.

Она же примет участие в затеянной, по просьбе Чижова, в мае 1846 года в Москве подписке для Иванова.

— Зачем у меня нет денег? — скажет она. — Я так люблю Иванова и так дорожу его картиной.

Ей художник пообещает сделать небольшую копию с изображения Иоанна Крестителя, так полюбившегося фрейлине, и выполнит обещание.

* * *

Н. М. Языков был в родстве с религиозным философом А. С. Хомяковым и, полностью разделяя его взгляды, частенько рассказывал Ф. В. Чижову и А. А. Иванову о разгорающейся полемике между славянофилами и западниками в старой Москве.

В те годы русские люди, со вниманием следящие за происходящим в России, все чаще касались в разговорах религиозных тем.

Говорилось о том, что в XIX веке вольнодумие французских энциклопедистов внесло дух сомнения в сознание русского дворянина, а немецкая философия довершила дело угасания христианской души.

— Наш безграмотный народ более, чем мы, хранитель народной физиономии, — звучало в Москве в доме Елагиных ^[76]. — Дворянство, получив из рук Екатерины Великой власть, воспитанное в духе европейского просвещения, далекого от идей, идеологии монархической России, принялось разносить в провинции мысль о спасительности европейской цивилизации. А ведь Карамзин недаром усомнился в надеждах на век просвещения и, погрузившись в русскую историю, вынес оттуда драгоценное предчувствие национальных начал.

— Цельность духа, бытия как наследия православия сохранена и по сию пору в нашем народе, особенно крестьянстве, — горячо доказывал Иван Васильевич Киреевский.

Ему вторил Константин Сергеевич Аксаков:

— История русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по исповеданию, но и по жизни своей. Поняв, с принятием христианства, что свобода только в духе, Россия постоянно стояла за свою душу, за свою веру. Запад, приняв католичество, пошел другим путем. И эти пути совершенно разные, разные до такой степени, что никогда не могут сойтись между собой, и народы, идущие ими, никогда не согласятся в своих воззрениях. Все европейские государства основаны завоеванием. Вражда есть начало их. Не то в России.

— Вот-вот, — вступал в разговор кто-то из священников. — Западная Европа ныне взволнована смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства. А что, подумайте, может быть, когда образованные круги и те полупросвещенные слои, которые вплотную примыкают к простому народу, желая быть его руководителем, все более теряют веру своих предков? Души их не холодны и не горячи, а едва теплятся и чадят. Разрушительный поток, вспомните слова государя, прикоснулся союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского и ныне угрожает России. В церкви, в церкви спасение русских.

— Нападая на просвещенный Запад, вы принижаете себя, — возражали западники. — Не великим ли итальянцем построен Кремль, не немцы ли многое сделали для России в науке, искусстве? Не европейский ли абсолютизм, утвердившийся в России с петровских времен, выдвинул Россию в ряды цивилизованных стран.

— Да поймите, — отвечали их противники, — петровские реформы нарушили естественный ход развития России, сдвинули с национального, самобытного пути, отличавшего ее от стран Европы. Неразборчивое усвоение чужого дало излишнее господство иноземцам и подорвало одну из важнейших основ для охраны народной самобытности, — чувство и сознание своей народности.

Да, жаркие споры разгорались, когда славянофилы и западники принимались рассуждать о петровских преобразованиях, роли самого императора в судьбе России, об отношении России к Западу, путях развития родной страны. Мысли высказывались противоположные, и становилось понятным: разрыв между недавними друзьями неизбежен…

Не однажды, заканчивая беседу, Н. М. Языков говорил Ф. В. Чижову и А. Иванову:

— Помнить бы нам мудрые слова Алексея Степановича Хомякова, что художник не творит собственною своею силою: духовная сила народа творит в художнике.

Было о чем подумать, покидая поэта. Не под влиянием ли услышанного, Ф. В. Чижов задумает для пополнения образования земляков создать своего рода землячество — еженедельные собрания русских художников в Риме, позже получивших название «суббот», на которых читались и обсуждались лучшие произведения русской и западноевропейской литературы, в том числе и русские вещи А. С. Хомякова.

«Я думаю всегда оканчивать чтение чем-нибудь русским, но только именно русским», — запишет в дневнике Ф. В. Чижов ^[77].