Александр Македонский - Василий Ян Страница 64

Будакен ехал день и ночь, делая частые короткие остановки. Он то несся рысью по твердым такырам, [144]то вел жеребца в поводу. Когда конь ел ячмень, Будакен, лежа на спине, засыпал тревожным сном, полуоткрыв глаза. Затем снова направлялся на север заброшенными тропами, стараясь не встречаться с кочевниками.

Уже кочевье Будакена было близко. В полусумраке вечера он узнавал вдали знакомые очертания холмов и бугор с сигнальной вышкой. Жеребец зашатался. Будакен злобно швырнул на землю двухвостку, осторожно слез с коня и потрепал его по шее. Он провел ладонью по глазам коня, тронул его уши – они бессильно повисли.

Долго сидел Будакен, глядя в сторону своего кочевья. Мраком окуталась степь, небо стало переливаться брызгами звезд, и конь, оправившись, очнувшись, начал перебирать ногами. В стороне кочевья засветились огоньки. Тогда Будакен направился пешком к кочевью, ведя коня в поводу.

Собаки издалека почуяли приближение путника и примчались с яростным лаем. Старые волкодавы узнали хозяина и запрыгали вокруг него, тыкаясь мордами и облизывая его руки, а вслед за старыми успокоились и щенки.

Но почему так мало шатров стояло под бугром? Куда откочевали стада овец, почему только несколько верблюдов дремали около приколов? Бесшумно подошел Будакен к одному шатру – там слышался сдержанный говор. Ему не понравились слова, доносившиеся оттуда. Сквозь прорванный войлок он стал рассматривать, что делается в шатре.

Младшая, четвертая жена Будакена сидела, окруженная старухами, которые равномерно покачивались из стороны в сторону и вполголоса напевали заунывную песню. На жене было накинуто синее покрывало, которое надевают вдовы, оплакивая покойника.

Будакен откинул ковер, закрывавший вход, и вошел в шатер.

Все женщины замолкли и с раскрытыми ртами глядели на него.

– Вы, может быть, угостите меня кашей и бузатом? – пробурчал Будакен.

– Покойник! Мертвец прилетел за кашей! – завопили женщины и сбились в кучу, закрываясь подушками.

Будакен плюнул и вышел из шатра. Он прошел в другой конец кочевья, где был шатер его старшей жены – матери Сколота. Он ввалился внутрь и остановился, ожидая, начнется ли и здесь переполох. Старая жена его, Спаретра, сидела у огня и длинной медной иглой сшивала шкурки ягнят. Увидев мужа, она несколько мгновений испуганно глядела на него, потом вскочила и, хромая, проковыляла к нему: у нее давно была повреждена нога от укуса волка, когда в степи она с маленьким Сколотом бесстрашно отбивалась от хищника.

– Живой ли ты, господин мой, или это душа твоя прилетела, но для меня все одно – будь нашим гостем и садись к огню.

– Чего вы все одурели? – спросил Будакен, обходя огонь и садясь на ковер.

– Не мы одурели, а наши князья одурели, – сказала Спаретра. – Что слышу, то я и знаю, а мало ли что говорят в степи! Сказали нам, что ты у согдов получил столько подарков и так тебя там закормили, что ты, съев целого барана, помер. А я говорила, что ты и двух баранов съешь – и ничего с тобой не будет, только здоровее станешь. Дай я сниму твои сапоги, обмою твои ноги. Это все Гелон наделал, зять наш. Он вызвал из-за гор своих тохаров и сделал их нашими погонщиками. Они отогнали неведомо куда наши табуны и стада. Нам осталось так мало кобылиц, что молока не хватает. Был бы здесь вместо тебя наш сын Сколот, разве он допустил бы, чтобы зять ограбил его мать?

Будакен не стал раздеваться, а, сдвинув брови, полный тревоги, прислушивался к возгласам кругом, сам же сказал тихо:

– Сколот жив!

Из всех шатров сбежались женщины, чтобы повидать живого Будакена, но, не смея войти внутрь, толпились снаружи и раздирали дыры в войлоке, чтобы заглянуть в шатер.

Шесть дочерей-подростков, в малиновых одеждах, украшенных бусами и лентами, фыркая и подталкивая друг друга, вошли в шатер и встали у входа. Они разом поклонились до земли, когда отец взглянул на них.

Будакен любил и ласкал своих дочерей, и на его угрюмом лице появилась тень улыбки, когда дочери, осмелев и закрываясь рукавами, задавали вопросы:

– Здоров ли ты?

– Куда девались воины?

– Вспоминал ли ты о нас на базаре Мараканды?

Будакен ответил отрывисто:

– Воины приедут, привезут подарки с маракандского базара, а вы все ложитесь спать и засыпьте золою огни.

Будакен приказал всем разойтись по шатрам. Только увидав певца Саксафара, пробиравшегося ощупью, Будакен поднялся, обнял его и спросил, хорошо ли его кормили.

– В кочевье Будакена всегда найдутся лепешка и колобок сыра для Саксафара, – ответил певец.

– Если все голодают, то и Саксафар не будет сыт, – сказал кто-то.

Будакен гневно засопел:

– Ступай, Саксафар, завтра я буду слушать твои песни!

Саксафар направился к выходу, но остановился и, подняв кверху невидящие глаза, произнес:

– Не прислоняйся к стене – она упадет, не полагайся на дерево – оно засохнет, не доверяй человеку – он предаст тебя…

– Если я раньше не убью его, – прервал Будакен.

Все огни в кочевье потухли, как звезды, задернутые облаком; все попрятались в шатры. Изредка доносился из темноты шепот – видно, все люди настороженно ждали чего-то и не спали.

Будакен сидел, скрестив ноги, перед входом в шатер и прислушивался к звукам, долетавшим из степи. Невдалеке, пережевывая жвачку, хрустели верблюды. Иногда жалобно блеял ягненок. Ветер играл концом висевшего над головой войлока.

Из степи доносились то нежный аромат кандыма и вереска, то тяжелая струя воздуха от недалеко лежащей падали. Вероятно, около нее грызлись собаки. Вот звуки замолкли. Вдруг собаки разом залились дружным озлобленным лаем, и затем голоса стали удаляться в степь. Будакен определил по лаю собак, откуда надвигалась опасность. Засунув полы одежды за пояс, с ножом в зубах, он бесшумно уполз в темноту. Уверенно двигался он вперед, прислушиваясь к злобному лаю овчарок. Одна завизжала – кто-то ранил ее… На пути – загородка ягнят. Стог сена. Только на мгновение он остановился около него и пополз дальше – недостойно воину прятаться в сене.

Быстро, как зверь, двигался на четвереньках Будакен. Когда под руками оказался сыпучий песок без бараньих катышков, Будакен остановился, нюхая воздух и поворачивая во все стороны широкое ухо. Лай собак приближался к кочевью и разливался полукругом.