Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова Страница 63

Близился коренной перелом в ходе войны, когда под Смоленском летом 1942 г. местная полька указала на катынские могилы полякам из организации Тодта, привезенным туда на строительные работы. Первый крест, первая фотография места массового захоронения польских военнопленных в Катынском лесу стали одним из свидетельств обнаружения как следов многих преступлений НКВД, в том числе и в Виннице, Одессе, Харькове, так и одновременно свежих и явных погребений жертв эсэсовских расправ.

Советский простой человек ежедневно слышал по радио, читал в газетах, видел в кинохронике материалы о зверствах гитлеровцев. Польское население жадно выискивало на страницах выходивших иногда тиражами в десятки тысяч экземпляров газет скудную информацию о пленных и депортированных, рассеянных на огромных территориях Советского Союза. Следы многих из них затерялись, а слухи навевали тревогу.

Сталинградская победа, действия союзников в Северной Африке, начавшееся продвижение Красной Армии на запад создавали новую военно-политическую обстановку в мире. В Польше росло национально-освободительное движение, укоренялись идеи единства в борьбе против гитлеровского фашизма, начались переговоры между двумя течениями движения Сопротивления. Оккупационные власти усилили террор для обеспечения «спокойствия» в тылу, провели аресты вдохновителей и участников переговоров. Фюрера беспокоили укрепление антигитлеровской коалиции, угроза открытия новых фронтов, взаимодействие советского и польского народов и их правительств.

В апреле 1943 г. германский министр пропаганды и просвещения Й. Геббельс отметил в дневнике, что после Сталинграда Германия должна на востоке не только вести войну, но и заниматься политикой. К тому времени он обратил внимание на редкостный подарок судьбы, гарантировавший небывалую эффективность пропагандистской акции многопланового использования, — страшное многотысячное захоронение польских пленных в Катынском лесу под Смоленском. Информация о нем позволяла нанести болезненный удар не только по настроениям польского населения в пользу антифашистской коалиции, но и по ее слабому звену — отношениям между советским и польским правительствами. Имея в руках неоспоримые улики злодеяния НКВД, раскрыв перед мировым общественным мнением тщательно маскируемое преступление в отношении военнопленных, рейхсминистр не без основания надеялся, что если и не удастся путем острого советско-польского столкновения расколоть антигитлеровскую коалицию, то, по крайней мере, можно будет рассчитывать на возникновение серьезных трений между ее основными членами — СССР, США и Великобританией. «Катынская карта» явно была козырной, и Геббельс решил не распыляться на несколько захоронений жертв сталинского террора, но сосредоточился на одном объекте ^{1}. Он имел немалые основания полагать, что катынский расстрел может навсегда поссорить поляков с русскими, а такую перспективу приветствовал с огромной радостью. Это можно было прогнозировать с установлением масштабности экзекуции: с 29 марта проводилось предварительное раскрытие могил, за вознаграждение собирались показания местного населения о курсировании автотранспорта, о свидетелях, слышавших выстрелы, об очевидцах.

13 апреля германское радио сообщило, что в Катынском лесу обнаружены останки 10 тыс. расстрелянных польских офицеров. Эксгумационная бригада называла и большую цифру — 12 тыс., усиливая давление на общественное мнение. Нацисты ухватились за великолепный шанс организовать сенсационную шумную кампанию с использованием кино, радио и печати, с доставкой на место многочисленных групп свидетелей из Польши, военнопленных из лагерей — польских, английских, французских, американских. Первая польская группа была доставлена еще до объявления по радио, сделанного по личному указанию Гитлера.

В Катынский лес возили жителей Смоленска, журналистов из «нейтральных» стран, рабочих с предприятий Западной Польши. Там побывал бывший польский премьер-министр Л. Козловский.

17 апреля Геббельс записал в своем дневнике: «Катынское дело становится колоссальной политической бомбой, которая в определенных условиях вызовет не одну „взрывную“ волну. И мы используем его по всем правилам искусства. Те 10—12 тысяч польских офицеров, которые уже раз заплатили своей жизнью за истинный, может быть, грех — ибо они были поджигателями войны (Геббельс вновь эксплуатировал свою же провокацию 1 сентября 1939 г. — нападение на радиостанцию в Гливицах, использованное как повод развернуть военные действия против Польши. — Авт. ), еще послужат нам для того, чтобы открыть народам Европы глаза на большевизм».

Спускающаяся в направлении русла Днепра поляна, на которой были выложены тысячи трупов в мундирах офицеров польской армии, производила ужасающее впечатление. Отснятые весной и летом фотокадры и сейчас потрясают воображение, не позволяют никому остаться равнодушным. Но мир настолько успел привыкнуть к сообщениям о терроре, зверствах и расправах гитлеровцев, что не сразу поверил сообщению Геббельса о катынском злодеянии как преступлении НКВД. Иностранные корреспонденты в Берлине отказывались давать сообщения в свои газеты до появления публикаций в немецкой прессе. Именно поэтому нацистам было необходимо абсолютное доказательство вины НКВД в содеянном. Они могли позволить себе выдвинуть лозунг «Нам нужна правда!» и добиваться полной гласности, будучи заинтересованными в том, чтобы идентификация была проведена. Материалы ее — списки опознанных — стали систематически печататься в пропагандистских целях в выходивших под немецким контролем изданиях.

Когда представители польской интеллигенции, подполья, организаций опеки, весьма недоверчиво воспринявшие немецкие пояснения как пропаганду, заприметили гильзы и пули германского производства, это не на шутку встревожило рейхсминистра, опасавшегося, что этот факт может поставить под сомнение всю антисоветскую акцию. Между тем находка объяснялась просто: коменданты из НКВД использовали импортное оружие и боеприпасы. Берлинское радио немедленно напомнило о поставках боеприпасов в СССР, Польшу и Прибалтику 1935—1936 гг. Между тем даже Муссолини не спешил запачкать легковерием репутацию Италии: Министерство народной культуры советовало журналистам не затрагивать катынскую тему и не откликаться на новые разоблачения.

Стремясь убедить мир в своей объективности и всемерно распространять утверждение, что «для поляков победа союзников является совершенно бесполезным делом» и «их существование в таком случае бесспорно ставится под сомнение» ^{2}, лидеры Третьего рейха через нейтральные страны предложили польскому правительству указать эксперта, который мог бы контролировать работу международной комиссии экспертов. Гиммлер даже предлагал пригласить в Катынь через Испанию Сикорского, обеспечив ему все гарантии безопасности. Однако этому категорически воспротивился Риббентроп, отвергая любые контакты с польским правительством и поставив этот принцип выше интересов пропаганды ^{3}. Геббельс и без этого видел огромные пропагандистские возможности катынской трагедии и требовал, чтобы любое комментирование документов и событий, связанных с Катынью, согласовывалось с ним. Он считал, что «дело протекает чрезвычайно счастливо для нас и может при случае повлечь за собой последствия, которые сейчас совершенно нельзя себе представить. Все это дело является не просто делом так называемой пропаганды ужасов, но оно развилось в государственную акцию высокой политики». Поэтому он настаивал: «Мы должны действовать с величайшим постоянством и, как репей, не отставать от противника» ^{4}.