Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов Страница 63

Мне неизвестно доподлинно, как сложилась журналистская и редакторская судьба блондина в бордовой рубашке, много ли правдивых статей и телепередач загубил или, наоборот, многим ли дал жизнь, но начало его общественно-политической карьеры на первом курсе хочется отметить. Оно выглядит знаменательным. Полагаю, что, несмотря на сей неприятный и постыдный старт — историю с «еврейским камнем» и карикатурой, — он, этот старт, избавляет блондина в бордовой рубашке от одиозного и банального ярлыка ненавистника евреев и отчасти расширяет зону его негативизма. Он преследовал не исключительно евреев, но и не ладил просто с порядочными людьми. Более того, старался за что-то им досадить и даже навредить. Самое любопытное, что он нападал первым — его и пальцем никто не трогал. От личностей такого типа исходят все несчастья. Затевая мелкие свары, они создают обстановку гражданской войны, тормозят развитие общества, отбрасывая страну назад — в инквизиторское средневековье.

Самый долгий день: с 9-и до 11-и

Оставив в покое внешность Эренбурга и забыв об обиде на Хемингуэя, Александр Владимирович преспокойно возвратился к радиолюбительским подвигам.

— Обратите внимание, какой памятью обладал Илья Григорьевич. Он отметил увлеченность радио и вообще звуками и передачей их на расстояние. Теперь и изображение передают в радиусе нескольких километров — за границей, конечно. В Лондоне и Нью-Йорке. При Гитлере немцы сделали большие успехи в телекоммуникации.

Тогда я ничего не слышал и нигде не читал об изобретении телевидения и решил, что отец Жени фантазирует. Это сильно подорвало и остальные его позиции. Не нервничает ли Женя еще и потому, что отец привирает? Но он не привирал — он был просто осведомленнее как нас, так и своих товарищей по «Смычке».

— «Над миром стояла тишина, — продолжил декламировать Эренбурга мнимый Олег Жаков и прототип Володи Сафонова, прикрыв глаза длинными, коричневатыми от трубочного табака пальцами. — Ее прерывали только вскрики отчаявшихся и мяуканье саксофона. Прислушиваясь к этой тишине…»

Здесь он совершенно сбился с толка, до основания разрушив преграду, отделявшую его от персонажа, и, снизив тон почти до мурлыканья, прошептал достаточно внятно:

— Я… я… верил… верил, что «она может сгуститься в новое слово».

Через секунду он, аккуратно уронив голову на руки, сладко заснул, заснул вполне удовлетворенный, не терзаемый уже тщеславием и честолюбием, не опрокинув ни рюмки, ни тарелки и не сломав образовавшегося во время обеда посудного строя.

— Вот всегда так, — сказала Женя хмуро. — Всегда испортит настроение. Всегда! Всегда! Всегда! А отец Оленьки Киселевой — никогда! Пойдем! — она взглянула на меня по-собачьи жалким туманным взором.

— Женечка, Женечка, — мелко заспешила мать. — Ну чем он тебе испортил настроение? Он ничем не обидел ни тебя, ни твоего гостя. Не выпил лишнего, он просто утомился, много вчера работал, не спал ночью, писал. Не сердись, доченька, не сердись!

Внучке кантора тут доставалось круто. Она ощущала себя, вероятно, как зерно в жерновах или как монетка между молотом и наковальней. Она металась между сильным и всепоглощающим чувством к мужу и глубоким выстраданным отношением к непонятным для нее претензиям дочери.

— Как интересно он говорил о своей молодости! С какими выдающимися людьми он встречался! Эренбург! Академик Артоболевский! Академик Берг! Он всего Тютчева знает на память. Однажды он пришел к нам в лабораторию и всех очаровал чтением стихов. И тут же сделал мне предложение. А как он знает древнюю литературу! Сколько языков он выучил! А ведь он инженер, математик!

Я повернулся к Жене и спросил:

— Почему ты рассердилась? Твой отец замечательный человек! Что из того, что он уснул?

— Ах, ты ничего не понимаешь! Никто ничего не понимает! — воскликнула Женя. — Зачем он признавался в любви к России? Зачем он гордится, что он русский? Да еще перед тобой, перед мамой! Как не стыдно! Как не стыдно!

— Что здесь такого? — вспыхнула внучка кантора. — Он всегда гордился своей родиной. Мы все гордимся Россией! Я ничего здесь дурного не вижу. Уж очень ты, Женечка, к нему цепляешься!

Бабушка — дочка кантора, не принимавшая никакого участия во всем этом столпотворении идей, мыслей и событий, покинула кухоньку, вышла в восьмиметровку, обняла Женю и увела с собой.

— Какую чепуху ты городишь! — сказал я громко вдогонку Жене. — Я тоже горжусь, что я русский, а Россия моя родина. Другой мне, как Пушкину, не нужно.

Я в ту минуту был искренним как никогда. Мы с внучкой кантора переместили Александра Владимировича на диванчик Она укрыла мужа пледом. Неловко распрощавшись, я отправился в коридорчик крольчатника одеваться. Женя, вопреки сложившейся традиции, не пошла провожать. И ни слова не произнесла на прощание: только протянула длинную и холодную ладонь.

Новое слово

Сумерки успели сгуститься. Я забыл о празднике. Погода в Томске царила влажная и тихая. Намечалась случайная и редкая здесь оттепель. Где-то далеко заиграла музыка, но не маршевая, бравурная, а танцевальная, тягучая, душещипательная. Напротив в Роще — никого. Я решил побродить по расчищенным аллейкам и успокоиться. Вторая половина дня сложилась слишком бурно. Роща стояла молчаливая, волшебная. Причудливые узоры из снега оттеняли и углубляли в пространство темные ветки деревьев. Кое-где с тревожащим шумом он осыпался. Я думал о Володе Сафонове — этом ослабленном Ставрогине, по утверждению советских критиков, иногда проявлявших проницательность. Я думал и об отце Жени, ничем не напоминавшем внешне и внутренне Ставрогина, как я его понимал, прочитав в девятом классе «Бесов». Я думал о самой Жене, о ее матери — внучке кантора, думал я и о себе. Близкое, хотя и недолгое знакомство Эренбурга и настоящего Сафронова — Сафронова с буквой «эр» в середине фамилии — не вызывало у меня ни малейших сомнений. Он ведь не безумец! Драгоценные книги, знание европейских языков и эренбурговских текстов, манера изъясняться, аристократический облик, мефистофельская трубка, знакомство с академиками Артоболевским и Бергом, подтвержденное внучкой кантора и одновременно заведующей отделом Бактина, изучающей дифтерит или оспу — сейчас уже не помню, но которая скорее умрет от этого самого дифтерита или оспы, чем солжет, — все, решительно все свидетельствовало о том, что он не самозванец, не фигляр, не капитан Врунгель. Какая выгода выдавать себя за другого? Червь недоверия, однако, глодал меня беспрерывно. Со мной никогда не происходило никаких необыкновенных историй. Жизнь текла уныло, скучно, однообразно.

Я гулял по Роще, пока поздний вечер не врезался в ночь.

Через несколько дней я выписал в библиотеке роман Эренбурга и отыскал эпизод с Пьером Саменом. Неплохая память позволила установить, что Александр Владимирович не исказил ни буквочки. Последняя фраза звучала у Эренбурга так: «Прислушиваясь к этой тишине, Володя верил, что она может сгуститься в новое слово». Он подменил имя героя местоимением «я». Преграда между Сафроновым и Сафоновым перестала существовать. Он, очевидно, всегда стремился к тому.