Павленков - Владимир Десятерик Страница 63

В Ялуторовске Павленков переводит книгу А. В. Эспинаса «Социальная жизнь животных». После возвращения в Петербург эта книга будет одним из первых его изданий. В Сибири зарождается и целый ряд других творческих начинаний. Более того, некоторые из них и начинали реализовываться даже в тех труднейших условиях.

Переписка с Николаем Федоровичем Анненским касалась ряда издательских проектов. На долгие годы сохранились их дружеские отношения. Как уже говорилось, Н. Ф. Анненский был поселен в Тару. Между этими городками устанавливается постоянная связь посредством переписки. 20 августа 1880 года Николай Федорович сообщал Павленкову о получении его письма, к которому были приложены двадцать рублей в счет долга, числившегося за ним еще с дороги на место ссылки. В Тюмени приходилось им брать ссуду на продовольствие; покупали бумагу; запонки и пр. Так как Флорентий Федорович считал за собой еще какую-то сумму долга, а Н. Ф. Анненский оспаривал это, то последний обращался к своему адресату с предложением: «Если же Вы непременно хотите быть великодушным и располагаете в настоящее время несколькими свободными рублями, то могу предложить Вам следующее оных употребление. На днях получил я письмо от Тюрина из Березова очень грустного свойства. Он приехал туда без гроша и больной (пишет, что почти не владеет левой рукой), просит ссудить его, пока получит из дому. К сожалению, я этой просьбы исполнить не мог и не знаю, когда еще буду в состоянии исполнить. Если бы Вы могли выслать ему в Березов за меня нечто, сделали бы доброе дело; жаль беднягу!»

Когда Павленкову объявили, что ему предоставлено право ходатайствовать об облегчении своей участи, сразу же поделился с Анненским своей радостью в связи с открывающимися перспективами «скорого возвращения, или, по крайней мере, передвижения из мест не столь отдаленных в места совсем не отдаленные». «Я убедительнейше просил бы Вас, если можете, — обращается Анненский к Флорентию Федоровичу, — сообщать мне о всех фазисах Вашего дела, оно меня крайне интересует…»

Продолжая усиленно и энергично заниматься издательскими делами, Флорентий Федорович постоянно испытывает всевозможные затруднения: нередко задерживается почта, а обсудить все детали с переводчиком или редактором можно только с помощью писем… И все же и здесь издатель находит себе помощников. Среди них — Н. Ф. Анненский, свободно владеющий немецким языком.

Еще в пути условились о сотрудничестве. Вот и в сегодняшнем его письме, от 3 сентября, сообщается, что получил посланную ему рукопись переводов книги Ф. Гольцендорфа «Роль общественного мнения в государственной жизни» и немецкий оригинал. Правда, перевод он поругивает: «Вы пишете, что перевод “незавидный”, но такая квалификация его еще слишком мягка, по крайней мере в тех 1½ листах, которые я редактировал, нельзя было оставить почти ни одного живого места. Главный недостаток перевода — его рабская близость к немецкому подлиннику; при существующем отличии синтаксиса от русского подобное копирование, слово за словом, немецкого текста является очень неудобным. Затем нередко самые оттенки мысли оригинала исчезают в переводе».

— Прав Николай Федорович. Но, опять же, задержка. Хоть и не по его вине. 4 листа обещает отослать 12 сентября, а остальные — в течение нынешнего месяца. И еще — как легко работать с профессиональным человеком. Он предлагает не печатать примечаний из текста оригинала. Нового они ничего не добавляют, а издание удорожат. Что ж, очень разумно.

…В письме новость. Я уже знаю о ней. Упразднено III отделение в качестве особого учреждения. В «Новом времени» он прочел по этому поводу массу самых сангвинических надежд и «видов на будущее». Согласен с его выводом: хотя и нечего приходить в «транс» подобно Суворину, но во всяком случае в рассуждении нашей участи оно «к добру», а не «к худу».

Посылая первую часть перевода Гольцендорфа, Анненский считает необходимым выступить в защиту переводчиков от ранее самим же выдвинутых обвинений: «Должен, однако, сказать, что чем более я сам возился с Гольцендорфом, тем более находил “смягчающих обстоятельств” для переводчиков: дело в том, что язык его такого рода, что его трудно уложить в правильную и ясную русскую речь; прибавьте к этому некоторую туманность самой мысли и, наконец, неизбежный немецкий “ученый парад”, и Вы легко поймете затруднения, в которые были поставлены переводчики. Затруднения эти пришлось испытывать и мне: не знаю, преодолел ли я их как следует, но, во всяком случае, могу ручаться, что мысль перевода везде передана правильно и если что-нибудь она представляет уже не вполне ясного, то вина уже не на мне, а на Гольцендорфе. По правде сказать, сей ученый муж не всем мне нравится и в его книжке такой живой, современный вопрос, как значение общественного мнения, уснащен изрядною долею схоластики и довольно тусклой метафизики».

Флорентий Федорович перечитывал письмо от Николая Федоровича.

…Он, несомненно, прав. Серьезнейшая подготовка, определенность взглядов позволяют ему давать точную оценку реальным общественным процессам…

Мысленно Павленков перенесся на несколько месяцев назад — в Вышний Волочек. Среди всех соузников и соэтапников Николай Федорович был, пожалуй, ему самым близким. Всегда ровен в общении, остроумен. Как только он появлялся, в обществе сразу устанавливалось особое настроение — бодрое, светлое, жизнерадостное.

Вот Николай Федорович упоминает о конституции. А, помнится, об этом особенно много мы спорили в Вышнем Волочке. По-разному каждый из нас относился тогда к российской конституции. Закрою глаза, а слышу убеждающий голос Николая Федоровича…

— Представьте себе, говорит он, правительство пошло на уступки: кто и что от этого выиграет? Выиграет только буржуазия, которой, главным образом, и нужен тот вид свободы, что несет с собою конституция: народ же от нее ровно ничего не получит, так как для него прежде всего необходимо изменение социальных условий, а этого ему конституция дать не может.

…Я наблюдал тогда за реакцией молодой публики. Их, горячо ратовавших еще несколько минут за конституцию, чувствуется, убеждало авторитетное суждение Анненского.

— Мало того, — продолжал тот развивать мысль, — конституция, данная теперь, способна только затруднить и без того тяжелое положение народа в его борьбе за изменение социальных условий, к которому он всегда стремился. Сейчас у нас и народ, и буржуазия являются одинаково неорганизованными силами, и государственная власть подавляет их обоих, не допуская никакой политической организованности, а потому ни та, ни другая сторона не обладают никакими в этом отношении преимуществами. Совсем иное положение будет при конституции: в парламент буржуазия явится уже организованной. Она сумеет и успеет это сделать во время самих выборов. Пускай это будет сделано плохо, кое-как, едва-едва, но все-таки она явится туда — как-никак политически сплоченной. Чего не сумеет сделать при выборах, то постепенно доделает в самом парламенте. Везде так было, и мы не имеем никакого основания рассчитывать, чтобы у нас случилось иначе, — для этого нет решительно никаких данных. Ничего подобного не может быть с народом: у него для этого нет ни необходимого политического развития, хотя бы самого скромного, зачаточного, ни даже того мизерного практического навыка, каким все еще обладает наша буржуазия, выступая на выборах — дворянских, земских, городских. Пусть все это убого и жалко, но народ не имеет и этого, а потому у него нет и не может быть никаких навыков, никакого опыта общественно-политического характера. Против этого спорить нельзя: таков факт. Теперь посмотрите, что получается: перед народом выступает новая организованная сила, по самому своему существу ему враждебная. Она будет непосредственно влиять на законодательство, в частности, — социальное. Влияние ее будет враждебно народу и его интересам. И борьба с нею для народа будет очень и очень трудна.